А он, заложив руки в карманы брюк, все стоял и смотрел. Лина дрожащими руками отсчитывала в рюмку какие-то капли. В комнате едко запахло камфарой.
В ту же ночь фрау умерла от приступа грудной жабы.
Глава VIII. ФАТЕР И ОТЕЦ
Жарко! Барометр даже в тени показывает 35 градусов. На «Золотом Васильке» так раскалилась палуба, что серая масляная краска вздулась пузырями. Чистый ветер легонько летал, не вздымая волны на водной глади, где еще утренней зарею раскрылся белый лотос, любимый цветок Надиной мамы. Дыхание ветра доносило его слабый аромат, и чудесно было видеть, как он поднимался из ила, всегда снежно-белый и ничем не оскверненный.
Надя только что отбила склянки двенадцать часов пополудни и вернулась к Мане. Она сидела в тени под навесом капитанского мостика на палубе шириной в две циновки, как говорят японцы, которые измеряют величину своих комнат количеством расстеленных в них циновок.
Тут же спала Томми, прикрыв крошечными ладонками прозрачные ушки, на которых просвечивали красненькие жилки. Она высунула кончик розового языка, прикусив его зубами.
Надя села рядом на прохладную, смоченную водой циновку и тихо запела любимую песенку про кукушку:
Там вдали, за рекой, раздается порой:
Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!
Потеряла детей, грустно, бедненькой, ей:
Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!
Это птичка поет, милых деток зовет:
Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!
А Маня раскрыла хорошенький несессер, вынула из него ножнички и стала подстригать ногти, потому что это был «День крысы» и старая японка, Манина няня, наотрез отказалась от такой работы.
Вдруг Маня вздрогнула. Отложила ножницы в сторонку, нахмурила белесые брови и так прижалась к стене, точно совсем хотела слиться с нею. Надя, которая все поглядывала на прекрасный лотос, заметила на другом берегу пруда, на аллее померанцевых кустов, плоскую фигуру в черном цилиндре. Это господин Курц шел своей обычной семенящей походкой, как всегда одетый в смокинг и цилиндр. За ним бежал, подпрыгивая, вертлявый бойка и корчил уморительные гримасы.
Надя перевела глаза на Маню.
— Боишься? — удивленно спросила Надя.
— Не люблю, — с трудом сказала Маня.
— Отца? — шепотом, с недоверием спросила опять Надя. — Ведь он твой отец, родной отец!
— Да, да. Фатер.
— Кто? — не поняв, переспросила Надя. Она широко раскрыла зеленые глаза, которые вдруг стали черными, так увеличились ее зрачки.
— Отец. Отец. Фатер, — заикаясь, ответила Маня.
Надя укоризненно покачала головой. «Как же можно не любить отца?» — с ужасом думала она.
— Не люблю. Не люблю! — упрямо твердила Маня, и лицо у нее при этом исказилось злой гримасой.
— А я бы любила отца! — волнуясь, шепотом сказала Надя.
— А если бы твой фатер был разбойник? — скривив рот, не сказала, а прошипела Маня и, приподнявшись на локте, пристально посмотрела своими белесо-голубыми глазами на Надю.
Надя долго молчала. А потом тихо, но твердо сказала:
— Я бы все равно любила.
Надя горячо и нежно любила свою маму. Надя знала, что в целом свете они с мамой совсем одни и не у кого им просить помощи или защиты.
Надя каждый день видела, как мама по вечерам становилась на колени перед иконой, освещенной только слабым огоньком лампадки, молилась и тихо плакала. Надя не знала, почему плакала мама, но тоже припадала на колени около матери, тоже плакала и молилась. Она просила, устремляя свои затуманенные глаза на вечно укоризненные лица богородицы и ее сына, здоровья для своей мамы. Надя просила, чтобы ее любимая мама не умерла, как умер когда-то отец. Она готова была жить на улице, не есть супа и китайских липучек и ходить, как Чи Фу, с обезьянкой, лишь бы мама была весела и спокойна.
И Надя старалась не огорчать маму. И если все же она ее порой и огорчала, то это случалось потому, что мир в ее голове был иной, как и у охотничьего щенка Кадо, который вчера принес, загребая ногами и виляя хвостом, и положил у ног мамы двух курцевских гусей, которых он сам же и придушил, возбужденный первыми успехами недавней охоты на болоте.