«Пусть!..» — повторял он уже на улице один, в тоске, тяжело шагая по доскам тротуара.
Было тепло. Темные дома уплывали к зеленому небу. Оно было полно звезд.
Городок готовился к эвакуации. В совдепе было много народу. Звонко где-то хлопала дверь и плакал ребенок. Изредка из комнаты президиума выбегал маленький секретарь и в отчаянии поднимал руки:
— Товарищи! Напрасно вы сюда ходите! Пропуска на эвакуацию выдают в штабе. Очередь устанавливается там же. Так зачем же вы сюда лезете? И еще с детьми? Дети здесь ни к чему.
И ему отвечали истерические женские голоса:
— Почему нас не отправляют? Портовые рабочие уже уехали. Все уехали! Город пустой. Вы скажите открыто, что нас на смерть оставляете. На смерть!
Голос переходил в крик, ровный, тонкий, как вой. Становилось тише.
Многие выходили на улицу.
А в президиуме Медницкий докладывал о распоряжении штаба:
— Завтра начнем эвакуацию служащих по нашему списку. С остальными церемониться не будем! Им место в реке. Ну, так вот... Беспощадно!
У штаба пулеметы всё так же стояли повернутые дулами на площадь. Но их было уже больше. Над пулеметами струился, как в поле, воздух и висело легкое небо без облаков. За пропусками сюда уже никто не приходил. И Екатерина Николаевна свободно прошла по прохладной лестнице, гулкой от шагов караула, прошла по сумрачным низким коридорам мимо часовых с бомбами, сидящих на подоконниках. И только у желтой двери один протянул бердану:
— Тебе к кому?
— К Гусевой, — сказала Екатерина Николаевна, отстраняя рукой тяжелую бердану.
Она даже не расслышала, как партизан сказал ей вслед:
— А ты не толкайся, а то по загривку получишь!
В первых двух комнатах она не нашла ни Гусеву, ни Возницына. Народу здесь было много: бегали, шумели. На паркетных полах, на бархатных диванах лежали пустые патронные ящики, на синем сукне стола валялись пулеметные ленты и холщовые патронташи. Только в третьей комнате Екатерина Николаевна увидела Медницкого. Он сгорбленный сидел в кресле за большим письменным столом, заваленным японскими консервами, и писал. Он взглянул на вошедшую и вдруг вскочил, пристально и даже как будто испуганно всматриваясь.
Слева, в углу, на плетеном диване сидела как-то боком, на кончике, Гусева, и черный узел ее волос закрывал кожаный воротник куртки.
— Садитесь! — сказала Гусева. — Вы зачем это к нам в штаб?
Екатерина Николаевна увидела близко ее темно-карие глаза навыкате и тонкий нос в веснушках. Голос показался даже приветливым.
— Что вам угодно? — спросила Гусева и подняла свои черные глаза.
Она встретила взгляд, полный самоотречения и огромной духовной силы.
— Я постою, — тихо сказала Екатерина Николаевна. — Я пришла просить, чтобы вы освободили девочек, моих учениц. Помилуйте! Ведь это дети! Чем они провинились? Среди них есть подростки. Боже мой! Как это бесчеловечно! Ведь вы сами молоды. Вспомните вашу мать. Что было бы с нею, если б вас постигло такое несчастье?
— Это все? — спросила Гусева, и насмешливая улыбка на миг скользнула по ее лицу.
Екатерина Николаевна молча наклонила голову.
— Я постараюсь, — отрывисто сказала Гусева. — Вы свободны.
Екатерина Николаевна медленно вышла. И опять шла через бесчисленные комнаты и коридоры бывшего реального училища.
А Гусева взяла список со стола, полистала его и твердо поставила против фамилии Екатерины Николаевны крест.
Утром готовились взрывать лед в бухте. В городском саду стояло несколько человек. Ледоход в городке всегда считался праздником. Бывало, даже арестантов выводили из тюрьмы смотреть на реку.
Но в эту весну на улицах никого не было. Ледоход не принес радости. С моря ждали японцев. Казалось, дым их крейсеров уже застилает горизонт и за черным мысом реки шевелится десант.
Внизу по льду бегали минеры. Курбатов указывал, куда закладывать динамит.
На фарватере было много чаек. Они летели вслед за уносящимся льдом, но криков их не было слышно. До фарватера было далеко. И видно было только черную узкую, как ремень, полоску воды.
Никто не смотрел вверх по реке, откуда каждый год, как чайки, шли длинные белые пароходы. Фарватер был пуст и холоден.
Курбатов с полевым биноклем следил за подвижкой льда, проверял в бухте его толщу и думал о том, как заложить мины, чтобы осталось небольшое пространство, укрытое огромными ледяными глыбами, прибитыми с фарватера к бухте. Она зимой всегда промерзала до дна.
Только сюда могли пригнать последнюю группу осужденных. В этой группе был и Петр Иванович Мохов.