Селезнев надел свою солдатскую шапку, надвинул ее на уши и тихо сказал:
— Слушай мою команду!
Но партизаны сами уже рассыпались цепью и охватили пристань. Часовой-кореец из охраны Возницына, стоявший на сходнях, вдруг поднял винтовку, звякнул затвором и широко открыл рот.
— Ирбо! — негромко и угрожающе крикнул кто-то.
Кореец закрыл рот, положил винтовку на сходни и, став на колени, поднял желтые руки...
Утром беженцы, жители и дети приходили смотреть на баржу, где в трюме сидел арестованный Возницын. Всем казалось, что он может еще вырваться, и его заковали в якорную цепь.
На суде — его судили выборные от партизан и населения — Возницын держался спокойно и на вопросы отвечал угрюмо:
— Так находил нужным.
Гусева плакала, а Медницкий, дрожа высохшим подбородком, говорил о мировом пролетариате. Его не слушали.
На расстрел Возницын шел первым, в одном белье, спокойный и страшный.
Гриша и Петр Иванович весь день ходили по поселку из дома в дом. Они видели избы, набитые беженцами, детей, умирающих на полу под лавками.
И снова были походы и новые муки. Но над всем этим была уже другая рука. Неслабеющая, опытная, умная рука большевистской партии.
Случаются в жизни людей незабываемые, невозместимые утраты, неизгладимые потрясения!
Но жизнь продолжается: минуты складываются в часы, сутки, месяцы, годы...
Просто удивительно, как много в жизни забот и важных мелочей. Их невозможно отбросить. Они требуют внимания, занимают время и словно приковывают человека к жизни. Они не дают замкнуться человеку в горе, погрузиться в него и защищают от отчаяния.
Кто знает, может быть, и в самом деле это к лучшему! Это и есть тот лекарь, который исцеляет души не только усталых, страдающих, но даже и одиноких людей. Потому что одиночество, полное одиночество — самый страшный враг человека.
Конечно, большое горе, утраты любимых не забываются. Но и не убивают душу человека: ведь и самая черная туча лишь на время закрывает солнце, а не уничтожает его света и тепла.
Печаль живет, хотя и таится где-то глубоко в сердце человека. И чем человек нравственнее, тем долее хранит он верность дорогим существам, хотя и ушедшим уже в иной мир.
Не так ли бывает и с целыми народами? Великие народы дают миру великих людей. И чем древнее мудрость народная, тем священней для народа память о великих и тем долее чтят их грядущие поколения.
И Надя тоже жила. Жила новой жизнью, оберегая в тайниках души память о прошлом и вспоминая любимых наедине с собою в лучшие, светлые минуты.
Где они, любимые? Что с ними? Живы ли? Или великое небо уже только смотрит с высоты на те места, где они когда-то трудились, любили, страдали, а теперь и след их давно затерялся на земле и лишь ветер шумит и развеивает прах когда-то веселых, счастливых людей?! Хоть бы они были живы! Пусть измученные, постаревшие, пусть далеко. Но ведь и они видят те же звезды, одинокие, ясные звезды на темном небе.
Так думала Надя, идя с легкой тростинкой облепихи росистым полем ранней утренней зарею. Она провожала хозяйскую коровку на пастбище. Рыжая скотинка с отломленным рогом не торопясь пробиралась межой к лесу, где паслось деревенское стадо.
Стояло лето, лето 1920 года. Советское государство проводило первую перепись населения. И Надя ходила по большому селу, раскинувшемуся вдоль берега широкой реки, которая несла свои воды из неведомых краев.
Утренние зори для Нади были любимым временем дня. Свежий, влажный воздух, тишина, негромкое мычание коров, первая песня жаворонка и туман, улетающий ввысь, — все это утверждало непобедимость жизни.
И хотя мысли Нади были невеселые, но, глядя на разгорающуюся зарю, она ощущала внезапный прилив радости, счастья просто жить, видеть, слышать и желание действовать. Кругом все живое уже готовилось к труду. И Надя, стосковавшаяся по радости, которую приносит человеку физический труд на воле, с завистью смотрела на крестьян, которые с отточенными литовками торопились на косьбу.
Проводив Рыжанку, Надя шла проселком, где гоняли овечек и коз, и остановилась полюбоваться ими.
Козочки, как девочки в белых передниках, шли чинно парочками одна за другой, не выходя из ряда, шли серьезно, понимая, что тоже идут на работу.
Ведь им надо найти самую хорошую и вкусную траву, чтобы вечером дать хозяйке сладкое молоко. И возвращались на вечерней заре так же степенно домой.
И Надя невольно вбирала в себя эту силу жизни, эту чистоту и, вспоминая знаменитую картину Рафаэля, шептала сама себе: «И да будет свет!»