Девушка схватила рукой конец платка и вместе с пальцем закусила его острыми зубками.
— А-а-а, — послышался ее приглушенный стон.
Парни на скамейке даже не шелохнулись. В сенях хлопнула дверь. В избу вошел старший сын Дмитрий.
— Седни и батюшку для исповеди не сговоришь, — чуть слышно сказал он матери.
— К черту тогда попов! — послышался хворый мужской голос из боковушки. — Исповедоваться буду перед семьей: женой любимой и сыновьями…
Хозяйка бросилась в комнату к умирающему мужу.
— Не гневи господа, Митрий Степанович! — взмолилась она.
Сыновья последовали за ней. Дунюшка, чувствуя себя лишней, неслышно выскользнула из избы.
— Слушай меня, госпожа моя Галина Федоровна, слушайте и вы, сынки Дмитрий, Степан и Иван…
Дмитрий Степанович Дремов заговорил тихо, спокойно, словно был не на смертном одре, а вел задушевную беседу в семейном кругу, какие часто бывали и раньше в зимние вечера. Только прежде отец рассказывал о тайге, об охоте, повадках зверей и птиц, а ныне рассказал о том, что всю жизнь скрывал даже от самых близких людей.
Никто, кроме него, Дмитрия Дремова, не знал о золотом водопаде. В ту памятную весну, когда подраненный козел привел Митьку к золоту, намыл он в ручье пудишка два драгоценного песка. Попадались и самородки, угловатые, неровные, величиной с молодые кедровые орехи. Внезапно разбогатев, решил Митька играть в открытую. После троицы, когда ошалелые от беспробудной пьянки чалдоны с тупой головной болью отлеживались по домам, заявился он в Убугун прямо к старосте Каинову.
Ввалился он в хату в ту пору, когда Кирьян Савелович вылазил из подполья со жбаном холодного кваску для поправки головушки, отяжелевшей от праздничной гулянки. Видно, не было дома ни хозяйки, ни племянницы (кончился срок ее заточения), коли самому хозяину пришлось о себе беспокоиться. Как стоял он в подполье на лестнице, на полтуловища возвышаясь над полом, так и замер, прижав жбан к груди, увидев врага своего в собственном доме.
А Митька давно уже решил, что лучше худой мир, чем добрая ссора. Не видел он другого пути, кроме как «купить» дядю Кирьяна всемогущим золотом.
Трудно было сломить характер. Не в правилах таежника первому искать примирения, идти на поклон к заклятому врагу. Другого выхода не было. И уступку свою Дмитрий расценивал не как смиренную покорность, а как неизбежность, своеобразную уловку, наподобие звериной, когда загнанный в тупик сохатый не кидается ожесточенно на своего преследователя, а делает короткую передышку, чтобы накопить силы для решительного броска и разящего удара.
Перекрестившись в угол, где под образами скупо мерцала лампадка, Митька нехотя поклонился старосте.
— К вам, дядя Кирьян, с повинной.
Позиция, занимаемая старостой, была не из выгодных, поэтому его словами была всепрощающая фраза:
— Повинную голову и меч не сечет.
Митька вытащил из-за пазухи кожаный кисет, не торопясь развязал тесемку, словно собирался закурить. Потом, как бы забыв о первоначальном намерении, тяжело стукнул кисетом о стол.
— Вот, дядя Кирьян, какой табачок растет в тайге.
Кисет свернулся набок. Мелкие золотые песчинки вывалились на грязный стол, в лужицу пролитого кваса, через выпавший сучок в столешнице посыпались на пол. Староста подскочил к окну, задернул занавеску, затем метнулся к двери, набросил крючок.
— Ты такими вещами, паря, не шути, — заругался он на Митьку. — Где взял?
— Велика тайга…
— А много ли взял?
— Подходяще. А еще больше осталось.
— Сдается, варначина, што ты какого-то старателя обобрал. Как бы снова в централ не угодил.
— Все в твоих руках, дядя Кирьян: и мое счастье, и твое богатство.
— Да што уж. Мы теперь вроде родня. Грешно на своих руку подымать.
Митьку понял, что попал в цель…
Много золота после этого перекочевало в руки старосты. Пришлось немалую долю уделить и уездному начальству, какая-то толика осела и в личной казне губернатора.
«Леший с ним, с золотом, — думал Митька, — лишь бы отстало это клеймо «беглый каторжник» да получить бы право на вольную жизнь».
Сделать это Кирьяну Савеловичу с помощью золота не составило труда: сам он прежде хотел упечь варнака Митьку на каторгу, сам он теперь и вызволил его из этой горькой беды. К осени Митька переселился в Убугун и стал свободно появляться на улицах, не опасаясь встречи с односельчанами и с непримиримым с нарушителями царских законов урядником. К этому времени в центре села по заказу старосты Митьке срубили новый пятистенник, да такой, какого сроду не видали даже самые богатые убугунцы.