– Ты когда-нибудь бывала в Зоологическом музее?
– Нет, никогда.
– Как же так? – я воскликнула. – Ты уезжаешь в другую страну, еще не всех чучел повидав в этой?!
Поэт Сергей Махотин, провожая меня на Московском вокзале из Питера, протянул на прощанье конверт, там были стихи:
Приснился сон – кто-то говорит:
– Когда ты что-то пишешь, – и он показал – как будто пальцем по бумаге, – обойми это своим горящим сердцем, – и в воздухе нарисовал сердце.
В редакции журнала “Знамя” случайность свела меня с Александром Ерёменко, прославленным Ерёмой, “королем поэтов”. Он вошел в комнату и мрачно всех оглядел. Подумала: “Это Ерёменко”. Хотя никогда его не видела. Замотанный шарфом, подшофе, лохматый, усатый, аура гения полыхала вокруг, и нечем мне было привлечь его сердце, кроме как своим бушлатом. Лоцманский бушлат английского моряка был на мне, этого обстоятельства Ерёменко никак не мог оставить без внимания: в далекой юности, воспользовавшись минутной отлучкой военкома, Ерёма САМ переложил свои документы из стопочки “пехота” в стопочку “морфлот”.
– Хотя там на год дольше служить, – сказал он мне в кофейне, куда мы потом зашли. – Зато не носить сапогов!
Ерёма был очень суров на вид. От него исходила какая-то опасная непредсказуемость.
– Мне в драке выбили зуб, я этого стесняюсь, – он сразу предупредил. – Улыбки от меня не дождешься.
– Представляешь, – рассказывал мне поэт Яков Аким, – на открытии сезона Дома литераторов к микрофону вышел человек мужского пола – в одних часах – и сказал: “Дорогие коллеги! Поздравляю вас с открытием сезона!” Он повернулся задом – на ягодицах у него написано: “СП СССР”. Повернулся передом – “член СП СССР”. …А мы сидим – Белла Ахмадулина, Рождественский, Вознесенский…
– Я могу стихи читать в любом бардаке, – сказал Ерёма.
Вечер, дождь, кофейня, где мы сидели на “Маяковской”, битком набитая, гудела от голосов.
– Читай.
– “По рыбам, по звездам проносит шаланду: три грека в Одессу везут контрабанду…”
Все смолкли.
– “Вот так же и мне в набегающей тьме усы раздувать, развалясь на корме…” – рокотал он в полнейшей тишине.
Вдруг остановился.
– Проглоти, – сказал он, – я подожду. Нельзя есть, когда читают такие стихи.
(Я откусила печенье.)
– Ты знаешь, что Горький пришел вызволять Гумилёва от расстрела. Уже со всеми уговорился. Приходит в камеру и говорит:
– Поэт Гумилёв, выходите!
– Здесь нет поэта Гумилёва, – ответил ему Гумилёв. – Здесь есть прапорщик Гумилёв.
И его расстреляли.
– Это правда так было? – спросила я у Ерёменко.
– Да! – он ответил.
Ерёма уронил на стол пепел от сигареты, лизнул палец, прилепил пепел и съел.
– Запомни, – сказал он. – Пепел – он стерильный. Любой пепел!
В середине 70-х Лёня Тишков впервые пришел в Большой театр – отец Лев достал нам билеты на “Кармен” с Майей Плисецкой и Александром Годуновым.
Вдруг Лёня говорит:
– Ой, не нравится мне Годунов, что-то он плохо танцует, видно, неважно себя чувствует.
Я стала над ним насмехаться: тоже мне, знаток балета…
В перерыве вышла на сцену какая-то женщина и сказала:
– Просим извинения: Александр Годунов заболел, поэтому роль Хозе будет исполнять другой артист.
– Тебе не кажется, что шпиль собора из тумана приближается к нам гораздо быстрей, чем мы идем к нему? – спросил Гриша Кружков.
– Я хочу тебя предупредить, чтоб ты не попала впросак, – сказал Гриша, отправляясь на станцию встречать знакомых англичан. – А то вдруг ты подойдешь к ним и гомерически захохочешь…
Серёжа в детстве звал Кружкова “мужик Кольцов”.
У нас в Орехово-Борисове у метро “Красногвардейская” вознесся к небу баннер, он продержался недолго и не произвел никакого впечатления на жителей нашего спального района. На нем было начертано:
не прелюбодействуй!
– В детстве я ненавидел музыку, – рассказывал Миша Альперин, когда мы стали друзьями. – Я бежал из музыкальной школы домой по мосту и с наслаждением сбрасывал с этого моста партитуры! Это доставляло колоссальную радость – видеть, как ноты летят над пропастью и плывут по воде. Но! Когда мы получаем солидный багаж, у нас появляется возможность забыть, чему нас учили, и понять, наконец, что мы живем в прекрасном мире, где есть всё!