Намаз так двинул булавоподобным кулаком в челюсть Даврбека, что тот отлетел шагов на семь в сторону, упал и затих, странно дернувшись.
Хамдамбай отвернулся. Его покачивало как пьяного, к горлу подступала тошнота. Но тут взгляд его упал на яркое зарево, поднимавшееся вдали…
Байбува забыл о сыне Даврбеке, забыл обо всем: он во все глаза смотрел на свои горящие хоромы. Казалось, не дома его горят — все нутро. Векселя, деньги, ценные бумаги — все его состояние! Горят ковры, атлас и парча! Плавятся, тают как воск золото и серебро, гибнут драгоценные камни!
Хамдамбай был глух — он ничего не слышал. Он был слеп — ничего не видел. Огонь полыхал не в домах — в его глазницах! В голове кружилась одна и та же мысль: «Все кончено, конец, конец мне, сгорел я!»
Хамдамбай, казалось, умирал стоя.
— Намазбек! — ожил он вдруг. — Прикажи своим джигитам, пусть погасят огонь. Кувшин золота подарю!
— У тебя уже нет домов, бай. Как нет тех, кто строил их. Они хотели получить заработанное своим трудом, а получили смерть. Теперь ты без крова, Хамдамбай. Ты гол как сокол. Хочешь жить — освой клок земли, работай кетменем, жни серпом. От непогоды укроешься в камышовом шалаше. Будешь жить своим трудом, как тысячи тысяч людей…
— Застрели лучше! — взревел Хамдамбай, рванувшись к Намазу. Но, сделав шаг, рухнул замертво на землю.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ. БЛЕСК КИНЖАЛА ПРИ ЛУННОМ СВЕТЕ
Третий день шло преследование намазовского отряда. Не удавалось нигде остановиться, перевести дух. На всех своих тайных стоянках намазовцы обнаруживали засады нукеров и казаков. Не удалось просочиться в соседнее эмиратство: в пограничье стоял такой плотный заслон, что, нарвавшись на него, Намаз чуть не потерял весь отряд.
Уходя от погони, Намаз небольшими группками отпускал джигитов по домам. Он решил, что это самый верный путь сохранить людей. Завернув в Утарчи, забрал с собой скрывавшихся там сестер Насибы. Намаз надеялся переправить Василу и Вакилабиби куда-нибудь в безопасное место, где их не могли бы достать длинные руки родичей покойного Хамдамбая, которые тоже теперь не сходили с коней, поклявшись извести намазовский род.
Всадники держали путь к Кызбулаку. Усталые кони спотыкались, чудом удерживаясь на ногах. Трудно им приходится, беднягам. Едят из торб, привязанных к морде, стоя, разгоряченные, пьют холодную воду. Подождать, дать несчастным животным остыть — некогда. А не попьют — когда еще встретится по пути вода?!
Конь Намаза стал прихрамывать, переставляет переднюю правую ногу с опаской: слетела подкова…
Этой ночью они должны вырваться из окружения. Завтра будет поздно. Сядь сейчас враг им на хвост — не уйти. Кругом смертельная опасность. Однако Намаз решился заглянуть в Кызбулак, попрощаться с Насибой. Кто знает, когда еще он вернется из чужбины, вернется ли вообще?!
У них, правда, был выход — уйти пешими через Бахмальские горы в Фарыш, а оттуда уже пробраться в Коканд, где Сергей-Табиб укрыл бы их (сообщение, что он в тюрьме, оказалось ложным). Но неожиданно стало известно, что Зиявуддинский бек взял в залог жену и двух сыновей Арсланкула. Обещал отпустить их, если последний добровольно сдастся.
Неделя уже как поступила эта неприятная весть. Привез ее племянник Арсланкула Джуракул. И возвращаться не захотел. Сказал, что вернется только с дядей вместе или совсем не вернется. Но Намаз не решался отпустить горячего, опрометчивого Арсланкула одного. Он силен, храбр, слов нет, но за что ни возьмется — все делает напропалую, без хитрости и ума. «Нет, не могу я отпустить его одного, — думал Намаз. — Погибнет зазря и семью не спасет. Самому надо с ним ехать. Он спас меня от неминуемой смерти, раскрыв заговор. Я должен добром отплатить за добро Арсланкула, искупить перед ним свою вину. Я ведь сам учил джигитов, что нельзя бросать друга в беде. Какими глазами я буду глядеть в глаза людям, если не сдержу свое слово?!»
Семеро всадников медленно пробирались по густой высокой траве по направлению к Кызбулаку. Девочки пристроились позади Хайита и Тухташбая. Намаз никак не мог отрешиться от грустных мыслей. «Неужели все кончено? — думал он. — Где те сотни джигитов, коих я вооружил, посадил на коней? Почему они рассеялись, развеялись как дым вместо того, чтобы множиться и множиться? Иль моя вина в том, что не смог их удержать, сплотить, объединить, приумножать? Чего-то нам не хватило, до чего-то я не дошел умом… Выходит, домулла Морозов как в воду глядел. Еще год назад он предсказал мне наше сегодняшнее положение. Вот, рассеиваемся, точно стайка воробьев, по которой ударил ястреб. Приглашал ведь Морозов присоединиться к ним. Говорил, что человека можно убить, но идею убить невозможно. Да, упустил я золотое время. Бессмысленно гонял коней! А вдруг не все еще потеряно? Ведь можно же начать все сызнова? Конечно, можно. Надо только выбраться из кольца, оправиться малость. Соберу джигитов и примкну к домулле. Мои люди возражать не станут. Только надо им все объяснить, растолковать. Страшную тупость я проявил. Целиком предался личной мести. А этого, оказывается, недостаточно. Сокрушить древо гнета могут сами угнетенные, если они все поднимутся разом. Отдельные мстители ничего не способны сделать. Вот ведь что говорил тот бородатый мудрец! Нет уж, я его найду, непременно найду, протяну ему руку дружбы. Скажу, давай веди. Возьму те книги, что он мне обещал, буду постигать их премудрость, пока не одолею. Пусть год потрачу, два, но не отступлюсь, покуда не прозрею. Вот тогда мы опять будем сильны. А пока придется отступать. Кто сказал, что отступление — смерть? Вовсе нет. Можно отступать, чтобы потом перейти в наступление. Тогда у меня и бомбы появятся, и пушки, и обученные солдаты! И достанется же вам опять, кровососы, только держитесь! Проснется еще спящий Зеравшан, весь край проснется! Беспробудного сна не бывает, нет, не бывает!..»