— Эх, как это здорово — навестить родных, — вздохнул Сурен. — Счастливчики! Я им завидую. У одного есть родители, у другого — жена, дети, у третьего — сестра или брат… Представляю, какое это счастье, когда тебя кто-то ждет!
— Чего же ты тогда до сих пор не женился? — поинтересовался Намаз. — Вот и было бы кому тебя ждать…
— Эх, приятель, сам-то едва концы с концами свожу, а с женою в петлю лезть? А ты почему не женат?
— У нас скоро должна была быть свадьба…
— Красивая невеста? — заинтересовался Назарматвей.
— Спрашиваешь! Раскрасавица! Это она мне подарила медный тазик, который я кладу на ночь под голову.
— То-то, я думаю, чего ты всегда таскаешь этот тазик в своем хурджине? По ночам под голову кладешь, будто пуховую подушку…
— От него исходит запах моей любимой, — отшутился Намаз, тяжело вздохнув.
…Весело потрескивал огонь в костре, посапывал кумган, выпуская струю пара из тонкого носика, друзья все говорили, говорили.
— Как там ваш нынешний хозяин, все такой же грубый, скор на расправу? — поинтересовался Намаз.
— Это ты про Шаповалова спрашиваешь? — Назарматвей сел, подобрав под себя ноги, — до этого он лежал на боку, облокотясь на подушки. — Это не человек, а зверь настоящий. Иван-бай, как ни крути, совесть имел. Школу открыл для детей мужиков, церковь поставил. Слугам и работникам хоть по таньга в день, да платил… А Шаповалов готов мать родную черту запродать. Это, можно сказать, машина, которая превращает слезы людские в звонкую монету… Однако ж и его следовало бы проучить хорошенько…
— Я видел как-то раз этого Шаповалова, вскоре после отъезда Ивана-бая, — сказал Намаз, вспомнив давно минувшие дни. — Приглашал на работу. По десять таньга обещал платить в месяц, да я не больно-то поверил.
— И хорошо сделал, — горячо одобрил Назарматвей. — Так бы ты и увидел те десять таньга… Самаркандскую ситцевую фабрику прикарманил. Сейчас воюет с твоим любимым Хамдамбаем: базары не поделили. Точно два быка уперлись рогами друг в друга: ни тот не уступит, ни этот. У кого окажутся рога острее, тот, конечно, и победит.
— Хамдамбай не из тех, кто так просто уступит.
— Но Шаповалов хитрее, бестия. Увидишь, не пройдет и года, как он выгонит Байбуву со всех рынков. Уже в этом году бай не смог закупить ни грамма хлопка. На тот год, попомни мои слова, он и пшеницы лишится, как миленький.
— Да пусть бы они друг другу глотки перегрызли, вам-то что? — удивился Сурен, который, слушая разговор двух друзей, попивал свежезаваренный чай. — Лучше бы уж завели речь о чем-нибудь приятном. Ты, Намаз, превратил нас в настоящих узбеков: надел чапаны, чалмы. Теперь должен женить на черноглазых, чернобровых узбекских красавицах. Не то ты в долгу перед нами, брат.
— Ты, Сурен, подожди, не перебивай, — обиделся на друга Назарматвей. — Когда всадники состязаются не на жизнь, а на смерть, больше всех достается лошадям. Мужику совсем невыносимо стало жить. Послушай, Намаз, почему ты не разрешаешь уничтожать этих мерзавцев на корню, вот что меня удивляет!
— Мы не убийцы, вот почему, дружище.
— Но ведь попадись мы сейчас им в руки, они же нас не пожалеют, верно говорю?
— Конечно. Но пока я жив, убийств я не позволю. В детстве я слышал одну сказку, — начал Намаз раздумчиво, глядя на огонь. — Один богатырь борется с дивом, пожирающим людей, борется, но никак не может победить. Потому что, оказывается, душа того дива находится в золотом сундуке. Див погибнет лишь тогда, когда богатырь найдет сундук и уничтожит его. Мы должны поступать так же. Ведь душа богатеев именно в содержимом их сундуков — золоте и серебре. Не станет у них сокровищ, — считай, и душа из тела вон… Мы их режем, убиваем, но без ножа…
— Но, Намаз, я никак не могу согласиться с тобой, — возразил Назарматвей.
— Давайте-ка, ребята, вздремнем, — предложил Сурен, желая прекратить бесполезный спор. — Довольно поздно уже.
Намазу спать не хотелось. Он вышел во двор. Его одолевала смутная тревога. Намаз не мог понять, откуда она взялась. И чувство это все росло…
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ. «СПАСИБО ТЕБЕ, ПРЕДАННЫЙ КЕНДЖАБАЙ!»
Кенджа полностью оправдывал свое прозвище Кара — Черный. Он и вправду был черен, как эфиоп. К тому же у него были выпяченные губы, большие уши, узкий, карнизиком, лоб, в общем, он был похож на чудище, какое может сниться по ночам в страшных снах.
Однако природа, обделив его в одном, дала преимущество в другом: Кендже Кара, можно сказать, не было равных в умении угодить окружающим, завоевать их расположение, вызвать к себе жалость. Обе руки постоянно прижаты к груди. Обращается к людям в высшей степени любезно, кажется скромным сверх меры, смирным, как ягненок.