— Пора спать, — объявил свое решение Мисюра. Было похоже, что он утратил силу и желание бороться с усталостью. — Давай, сердечный, протяни вперед руки. Смелей. Пеленать тебя на ночь стану. Ты мне спокойный нужен…
Конечно, самым лучшим в тот момент было бы встать, сделать ручкой лежавшему на земле майору и уйти. В конце-концов он, Мисюра, не скорая помощь, не спасатель из МЧС, а если иди дальше, то вообще жертва, с которой майор уже дважды пытался покончить, но сделать этого не сумел один раз из-за обстрела, который начал кореец, а в другой из-за собственной слабости и последовавшего промаха.
Мисюра плотно стянул майору запястья мотузком, который снял с вещевого мешка и, будто извиняясь, предупредил:
— Смотри, не балуй…
Уже с момента встречи у Мисюры не раз возникало желание спросить у своего неудачливого преследователя, как и почему отряд спецназовцев оказался в тайге и за кем они охотились. Но всякий раз Мисюра усилием воли пресекал собственное любопытство. В сложившихся обстоятельствах он не представлял чем может окончиться из мирное сосуществование. Вполне возможно, что придется избавиться от пленника самым неожиданным способом — то ли ускользнуть от него в тайгу, то ли спустить курок, чтобы не мучился калека с больной ногой. А поскольку во всех случаях речь шла о спасении собственной жизни, то Мисюра не хотел связывать себя какими-то твердыми зароками. Могло случиться всякое и это приходилось иметь в виду. Значит, не стоило обременять себя знанием мелочей, которые позже будут порождать ненужные воспоминания, пробуждать угрызения совести, тревожить душу. Расставаться с незнакомыми людьми на время или навсегда куда проще, чем с теми, кого ты знаешь, кто тебе близок.
Уложив пленного, Мисюра для острастки поиграл пистолетом у самого его носа:
— Смотри, спросонок не разберусь что к чему — враз хлопну. Как муху. Машинка у меня лютая, сам знаешь…
Ночь проходила в тяжелой как болезненный бред дрёме.
Мисюра сидел, прислонившись спиной к стволу векового кедра, отгородившись от тайги зыбким пламенем костра. Жирно потрескивал огонек, полз над землей пахучий хвойный дымок.
Временами, просыпаясь и прислушиваясь к шуму ветвей, Мисюра улавливал в нем бессвязные возгласы, страстный женский шепот, испуганное бормотание стариков. Кедры встревожено шумели, будто ветер принес им неожиданную весть, и они, торопясь и захлебываясь, обсуждали ее все разом.
Рядом, вздрагивая и постанывая во сне, ворочался пленник. Временами он начинал надсадно кашлять, переворачивался лицом вниз, утыкался носом в хвою, и худая широкая спина его тряслась, как в лихорадке. Глядя на его мучения, Мисюра не выдержал.
— Погрей кишки, вояка. Может полегче станет.
Мисюра поднес к губам пленника котелок, который стоял на краю костра.
Тот, обжигаясь и тяжело сопя, глотал горячую воду. Ему, должно быть, в самом деле стало полегче, и он уснул, придвинувшись вплотную к огню. Впал в забытье и Мисюра.
Пробуждение было внезапным. Он открыл глаза, не понимая, почему ему так отчаянно не хватает воздуха. И вдруг, еще ничего не увидев, понял, что происходит.
Его пленник, отдышавшись за ночь, напал на него, навалился, стараясь связанными руками сжать горло и удушить. Но сделать этого ему не удавалось. Хватка выдавала слабость доходяги, отчаявшегося на подвиг.
Собравшись с силой, Мисюра яростно рванулся, резко подобрал ноги, уперся руками в грудь нападавшего и сильно пнул его в подбрюшье. Майор, утробно охнув, отлетел в сторону и громко застонал.
Сильно потирая рукой занемевшую шею, Мисюра поднялся и начал поправлять костер. Его противник лежал на боку, прижимая связанные руки с свежей ссадине на скуле. Глаза его недобро поблескивали. Встретившись взглядом с Мисюрой, он не столько сказал, сколько бессильно простонал:
— Убей, прошу, ради бога! Один хрен, вдвоем нам на этой земле не жить.
— И бог у тебя и хрен в одной руке, — усмехнулся Мисюра. — Ты даешь, гражданин начальник. Некультурненько так!
Вдруг, воспламенившись, гаркнул:
— Лежи, гад! Ну!
И замахнулся ногой, норовя пнуть по ребрам. Однако не пнул, сдержался. Остывая, сказал:
— Ты зачем человека разбудил? Петухи еще не пели. Ну, гад!
Подумав, сунул обе ноги пленного в вещмешок и спеленал лямками. Предупредил строго:
— Лежи и не шевелись! Еще раз что выкинешь — брошу здесь связанного. Мне терять нечего.
Отойдя к примятому месту, Мисюра снова улегся под кедр и закрыл глаза. Схватка выбила его из сил. Усталость навалилась на тело, опутала сознание липкими тенетами сумрака. Едва он прикрыл глаза, мир отдалился, стал глохнуть, и вдруг всё погрузилось в глубокую тишину…
В какой-то момент Мисюра увидел Громака. Тот вышел из кустов, толкнул его ногой, заставляя открыть глаза, и громко расхохотался:
— А золотишко наше накрылось! Ха-ха-ха!
Смех этот прозвучал так неестественно резко и пугающе, что Мисюра в страхе вскочил. Машинально пихнул руку за пазуху, сжал пальцами рифленые щечки пистолетной рукоятки.
Уже светало. Сквозь хвою могучих крон слабо просвечивало посеревшее небо. Пленный лежал у потухшего костра, согнувшись крючком, и надсадно кашлял: «Кха-кха-кха!» Мисюра угадал в этих звуках раскаты смеха, так напугавшие его во сне, и сразу успокоился. Только сплюнул от злости: надо же, приснилось! Не больно толкнул пленного в бок ногой.
— Кончай ночевать, воин.
Тот сел, неестественно, неудобно. Спутанные ноги мешали ему двигаться.
— А? — спросил он обалдело.
— На! — бросил в ответ Мисюра. — Только не жди, ничего не дам.
— А-а, — разочарованно протянул пленный и показал связанные руки. — Освободи.
Мисюра распутал узел, раздернул завязку и снял ее. Сунул веревочку в карман. Потом занялся костром. Уже через несколько минут огонь затрепыхался на смолистых кривых сучьях. Прикрывая лицо ладонями, Мисюра приспособил над очажком котелок и сел в сторонке, закурив сигарету.
Хотелось чем-то отвлечь себя от тяжелых мыслей.
— Что ж ты, гад, делаешь, — зло сказал Терех, которому хотелось курить по-настоящему. — Чужой же табак… Дай сигарету.
Мисюра в ответ усмехнулся.