Посмотрел на Тереха прищурившись.
— Что, тамагучи, пора тебя кормить. Небось живот подвело? Пойду поохочусь. Глядишь, мясцом разживусь. Лягушек есть будешь?
— Пошел ты! — Терех не сносил подобных шуточек.
— Во, майор, как просто оказывается обозначить разницу между нами. Ты государев пес. Тебя мясом кормят. Погонял болельщиков на стадионе, помахал дубинкой, сопроводил красных демонстрантов по городу — и домой, к столу. Небось деньги тебе не забывают платить? А нас, пехоморов, учат на подножном корму держаться. Ты лягух не жрал, а меня нужда заставляла… И кузнечиков хряпал. Крылышки ему обдерешь и жуй…
Собрав подсохшие вещи, Мисюра оделся. Проверил пистолет и двинулся в чащу.
Помимо желания добыть еду, ему хотелось и осмотреться. Он уже окончательно решил расстаться с Терехом. Идти вместе дальше не только не имело смысла, но и становилось опасным. Нога у майора стала выглядеть лучше. С места, где они сейчас находились, он без труда за двое суток доковыляет до железной дороги. А сам Мисюра, пока на его поиск отрядят новые силы, сумеет сменить направление так, что его следов даже с собаками и через год не отыщут.
Для предварительной ориентировки ему надо выбраться на какую-нибудь высотку, откуда открывался обзор во все стороны.
В долине Уюна царила глухая дикость. Сырой, тяжелый полумрак стоял в непролазных зарослях чозении, опутанных кустарником-паразитом — омелой. Под ногами хлюпала сырая, насквозь пропитанная водой вековая прель. Даже камни, то и дело попадавшие под ноги, были скользкими, словно их старательно натирали мылом.
Скрипел при каждом движении воздуха сухостой. Молодые деревца, опоенные влагой и опутанные ожерельями растительных паразитов, умирали на корню, так и не сумев увидеть светлого неба, не заполучив права на рост и жизнь.
Чем выше поднимался в гору Мисюра, тем реже и светлее становился лес. Вот впереди над головой засветилось небо, синее, будто только что протертое рачительной хозяйкой окно в мир. Снизу, подпирая его, торчали зазубрины скал-гольцов. А далеко на севере в дымке неисхоженных далей, едва-едва прорисовывались мертвенно-сиреневые контуры снегового хребта.
Царапаясь по крутому склону, Мисюра то спотыкался о крепкие корни ерника, путался в них ногами, но ни разу не чертыхнулся, не обозлился. В судьбах неприхотливого растения, цеплявшегося изо-всех сил за землю, и в своей собственной он угадывал нечто общее. Угнетаемое природой живучее существо — полукуст, полудеревцо, легшее на земь, чтобы противостоять ветрам, метелям, глубоким зимним снежным завалам отвоевывало для себя любое место, где имелись самые скудные намеки на присутствие почвы, пускало корни, цеплялось ими за камни и радостно зеленело небогатой, но все-таки настоящей листвой. Оно гнулось под штормовыми ударами стихий, его корежили холода, но ничто не могло заставить его отступить с занятой территории.
Выбравшись на каменную осыпь, Мисюра почувствовал что дышать стало легче. Тайга осталась внизу и здесь гулял ветер вершин.
Чистый воздух казался бодрящим, вкусным. Он освежал как родниковая вода освежает путника в знойной пустыне. Но видимо на чувство освобожденности влияло и то, что не было рядом майора Тереха, хотя и ослабленного, прихрамывавшего. но все равно хранившего в себе скрытую угрозу.
С высоты во всю ширь распахнулся вид на таежные дали. Все пространство до горизонта прело в зыбком мареве. Далеко-далеко на юге к солнцу тянулся огромный лисий хвост дыма. Там должно быть буйствовал пал.
Мисюра горько усмехнулся. С высоты он видел мир — огромный, вольный, у которого нет ни видимого конца, ни края, и даже если сейчас наметить на горизонте какую-нибудь точку, за которой дальше уже ничего не видно, и идти потом до нее два-три дня, то дойдя можно убедиться лишь в одном — там, где для тебя кончалась видимость, мир все также простирается в даль и в ширь и новая хорошо заметая точка на горизонте не обозначает края.
Раскинь руки, ляг на землю — всего не охватишь, не загребешь под себя. Так на кой же люди, вопреки опыту и логике стараются нахапать побольше, столько, сколько ни переварить в кишках, не утащить за собой в могилу?
Подставив грудь живительному ветру, Мисюра присел на камень и молча, словно прощаясь, долго глядел на тайгу. В его голове уже созрел четкий план, позволявший уйти от преследования, оставить в дураках и Тереха, который будет решать собственные проблемы и тех, кого он может направить сюда на поиск следов беглеца.
Встав, Мисюра двинулся вниз по склону. В неглубокой пади, не доходя до поймы Уюна, в густых зарослях черемухи, возле звонкого ключа он заприметил оленя.
Рогатый красавец стоял, сторожко подняв голову, сильный, словно литой из красной меди, и шерсть переливами играла на его мускулистом теле.
Мисюра, сдерживая дрожь руки, достал пистолет, аккуратно умостил его на рогульку куста орешника и стал подводить мушку к голове лесного красавца. Таких в былые годы, когда лицензии в военном охотхозяйстве стоили считанные рубли и не подрывали офицерский бюджет, он убивал легко и ловко. И никаких сомнений, никаких душевных тревог это ему не доставляло. Так уж заведено, что убийство зверей люди называют охотой, а тех, кто завалил добычу с одного выстрела, охотничье мнение возводит в герои дня, предоставляя им право хвалиться своим хладнокровием, удачливостью и решительностью.
Так повелось со времен, когда на зверя ходили с рогатиной. Так по инерции осталось и в наши дни, когда у охотников против клыков и копыт появились ружья, снаряженные боеприпасами, которые способны пробивать броню.
Но в этот раз гордый вид оленя неожиданно пробудил в Мисюре утихнувшее было чувство одиночества и загнанности. Он вдруг снова ощутил себя диким зверем, который был сейчас нужен миру только для того, чтобы его искать, обнаружить, затем преследовать и в финале охоты торжественно убить.
В памяти всколыхнулись воспоминания о временах не столь давних, но уже безвозвратно утерянных, и от едва прослеживавшихся ассоциаций сердце сжалось в болезненной истоме.