— Во славу божью и стомаха своего ради…
Он торжественно поднес стакан ко рту и высадил бражку в два глотка. Обтер тыльной стороной ладони усы, крякнул и сказал:
— Аминь.
Все выпили вслед за ним, не чокаясь, не произнося тостов.
Сосед Мисюры молодой круглолицый мужик с черной круглой бородкой, долбанул бражку, охнул и посмотрел на Мисюру изумленно округлившимися глазами.
— Вот и выпили. — Он погладил брюшко, выпиравшее из под пиджака. — Живота своего ради и с благословения Ферапонта…
Благочестивая чинность трапезы сохранялась недолго — до третьего стакана. Дальше произошло то, чего никто предположить не мог. Змий Огненный, спущенный с цепи, махнул зеленым крылом и всех, кто в тот день принял с благословения Ферапонта «стомаха своего ради» добрую чарку бражки, посшибал ударами беспощадными с внезапно ослабевших ног.
Первыми, как на любой войне полегли бабы. Затем перестали дергаться мужики. Когда пришло время подавать жаркое, Змий Огненный свое коварное дело сделал: т в е р е з ы х в компании не оставалось.
Хозяйка — Лукерья Ивановна — то и дело охала, придыхала и всплескивала ладошками:
— Господи боже, святый и правый, помилуй нас! Господи боже…
И было отчего поохать и попросить прощения.
Усадьба Лукерьи Ивановны походила на поле битвы, в которой не было победителей. Мужики и бабы лежали вповалку — на полу избы, в сенцах, на крыльце, во дворе у сарая, по навесом и у колодца.
Одни лежали ничком, словно пали на бегу, когда пытались спастись от врага. Другие упали навзничь и валялись, раскинув руки и ноги, словно подставляли груди хищным птицам — терзайте нас, беспомощных и неразумных…
Ошеломленная видом бескровного мамаева побоища, Лукерья Ивановна с ковшичком воды в руке ходила среди лежавших и охала, причитала, как вдова, потерявшая в бою с нечистым последнего сына и теперь искавшая его среди недвижимых тел.
Мисюра вышел из дому на крыльцо, встал, держась за столб, который подпирал навес, и мутными глазами обозрел сотворенное его стараниями похабство. Душа горела, горло пересохло. Он вернулся в избу. Взял со стола стакан бражки и выпил, цедя огненную жидкость через зубы.
Минуту спустя он медленно сполз по стене и улегся на полу возле стола.
В какой степени алкогольного обалдения находились гости хозяйки, русский пьяный словарь не смог бы определить, хотя он дает градации окосения для представителей разных профессий.
Российский плотник напивается в доску.
Сапожник — в стельку.
Портной — в лоск.
Пожарный — в дым.
Электрик — до заземления.
Извозчик — в дугу.
Железнодорожник — в дрезину.
Священник — до положения риз…
До чего упились сектанты и лейтенант Мисюра, увы, народная мудрость не знает.
Милая и добрая Лукерья Ивановна, спасая жильца от позора, за ноги проволокла его в спальню и взвалила на постель.
Знаменитым на всю бригаду морской пехоты Мисюра стал уже на следующий день.
Утром в час, предусмотренный распорядком, батальон морских пехотинцев построился для развода на занятия.
Комбат подполковник Скоков прошелся вдоль строя. Вглядывался в лица солдат. Поправлял у некоторых пряжки поясов. Легкими ударами ноги раздвигал у других носки на ширину ступни. Остановился у второго взвода. Не заметил на привычном месте офицера и спросил:
— Где командир?
Ротный капитан Сачков нервно дернулся. Причины опоздания лейтенанта на развод он не знал, но до выяснения истины закладывать подчиненного не собирался.
— Заболел, товарищ подполковник!
Комбат такого объяснения не принял. Он всегда считал, что прививать дисциплину следует строгостью и проверкой правдивости докладов.
— Посыльный! Быстро к лейтенанту Мисюре. Выяснить, что с ним. — Подполковник повернулся к строю. — А мы все подождем…
Заставить все ждать одного — хитрость иезуитская. Злость на опоздавшего сразу возникает у большинства его товарищей. Но таковы уж армейские методы воспитания — не взыщите.
От плаца батальона до поселка — рукой подать. Долго ждать не пришлось. Посыльный смотал бегом туда и обратно. Вернулся быстро. С опрокинутым лицом подлетел к комбату. Разрывая рот в крике, заорал громко, как орут с перепугу, и голос его вибрировал:
— Они умерли, товарищ подполковник!
Комбат краснолицый и лупоглазый, враз покраснел еще больше, сильнее выкатил глаза и стал похожим на вареного рака. Он рявкнул во весь голос, стараясь криком подавить эмоции запаниковавшего солдата.
— Кто они?! Доложи как следует!
— Лейтенант Мисюра умерли, — солдат повторил доклад уже тише. — Насмерть!
Комбат, собиравшийся что-то сказать, икнул, захлебнувшись непроизнесенным словом.
Оправившись, он подавил смятение.
— Кто? И не ори на весь плац!
Солдат понизил голос:
— Лейтенант Мисюра умерли, товарищ подполковник.
— Врач! Капитан Крюков, ко мне!
Из строя шустро выскочил офицер со змеями — выпивохами в петлицах. Подбежал, подбросил руку к виску.
— По вашему приказанию…
— Кончай! Пошли! — Комбат взмахнул рукой, приглашая врача следовать за собой. Повернулся к солдату. — Веди, Сусанин.
Они вошли в дом и прошли в комнату, которую снимал лейтенант.
Мисюра лежал на спине, заняв кровать во всю ее ширину. Он раскинул руки, как богатырь на привале, и те свисали, касаясь пальцами пола. Но комбат не сводил глаз с лица лейтенанта. На фоне бледного лба и щек резко выделялись темно-синие губы и подбородок.
— Что с ним?
Комбат с тревогой смотрел на врача.
В голову сразу полезли страшные названия болезней — чума, холера, оспа…
Капитан Крюков ни в мединституте, ни в своей клинической практике с симптомами болезни, от которой лицо приобретает цвет синих чернил, еще не встречался. Он взял правую руку лейтенанта, нащупал пульс. Сердце билось нормально: ритм синусовый, наполнение хорошее, может быть несколько частило, но совсем немного.
Нагнулся к лицу, попытался приоткрыть веко, но тут же отшатнулся: запах сивухи был столь густым, что дыхание перехватило.