Выбрать главу

— Как это не захотела? — завелся капитан. — Она бы, может, и убежала, но как только увидела, что предлагаемая Фаустом помощь идет от дьявола, отказалась от нее! Разве вы этого не поняли?

Панкрац на самом деле ничего не понял, но рассмеялся:

— Да, знаю! Предположим, что дьявол действительно существует, разве не глупо отказываться от его помощи, если ничего, кроме пользы, она вам не принесет, более того, может даже спасти вам жизнь? А падать на колени перед крестом, это вы считаете умно? Ха-ха-ха, после всего случившегося этот крест мне показался особенно смешным!

Капитан снова замолчал. Цинизм Панкраца начинал его все больше раздражать. Особенно его возмущало циничное отношение к «Фаусту», хотя он и не удосужился его прочесть. Да, не удосужился, ибо если еще во второй половине дня в связи с его замечанием об омоложении капитан мог поверить в то, что Панкрац знаком с произведением, то вечером, в театре, он уже сомневался, действительно ли Панкрац читал «Фауста» еще в седьмом классе гимназии, теперь был глубоко убежден, что тогда пополудни на одну из тем «Фауста» Панкрац набрел совершенно случайно, как одноглазая курица на зерно; вечером же он бессовестно врал и, возможно, никогда книгу и в руках не держал; одно ясно, он не имел о ней ни малейшего понятия! Эти мысли снова всколыхнули в капитане все, что у него накопилось против Панкраца, что он ему ставил в вину и чему сам не хотел верить; сейчас его возмущение было настолько сильно, что он остановился и строго посмотрел Панкрацу в лицо:

— Поймите меня правильно, господин Панкрац, но, поскольку я не верю в животворящую мощь креста, и все это христианство мне нисколько не импонирует в гетевском «Фаусте», вы мне представляетесь настоящим маленьким Мефистофелем! Вы так же, как Мефистофель, относитесь и к людям, и к жизни! Доказательством является ваше понимание женщин и любви, ваше отношение к живому и мертвому деду, да и то, — он запнулся, но все же произнес, — как вы сегодня вечером… я думаю, вы не будете этого отрицать, — выдали полиции своих бывших товарищей! И если уж я решился быть искренним, то, знаете ли, склонен верить… извините… что вы, бог знает с помощью какой хитрости, заманили в воду покойного Краля и все… и все… — он хотел высказать свое мнение о плане самозащиты. Но разволновался и смутился, немного испугало его и выражение лица Панкраца, поэтому он только выдавил из себя: — Слушая вас, можно подумать, что зло на земле неизбежно и вечно!

На лице Панкраца действительно отразилось некоторое замешательство, но вместе с тем оно приняло мрачное, злое, насмешливое и угрожающее выражение. Он засунул руки в карманы, расправил плечи, втянул голову, дал капитану выговориться, а затем осклабился еще больше.

— Здорово вы разошлись, кто бы мог подумать, что вы на такое способны! Но послушайте теперь и меня! И я буду с вами искренним! Прежде всего признаюсь, что в разлив действительно я заманил Краля хитростью и тем самым спас своих родственников, да и себя, от его дальнейших пакостей! Далее, действительно, я выдал бывших своих товарищей, это было моей обязанностью, ибо сейчас они мои противники! Более того, скажу, что я рад смерти деда, причина здесь, конечно, косвенная! Ну, после всего этого, если вам угодно, я действительно Мефистофель: по мне зло, если бы это от меня зависело, должно было бы существовать вечно! Но зло, что это такое, какое мне дело до него? Живем мы только раз, смерть не щадит ни доброго, ни злого, поэтому для меня важно, чтобы мне было хорошо при жизни, а остальные пусть сами о себе позаботятся! Вот мое кредо, если коротко! Я вас не принуждаю, — он засмеялся, — исповедоваться! Единственно, о чем предупреждаю, капитан, — он оскалил зубы, — чтобы свое мнение обо мне вы оставили при себе! Надеюсь, вы не забыли, что и сами сегодня передо мной откровенничали и слишком многое сказали, а это при определенных обстоятельствах… и в случае необходимости… — он недоговорил, а только впился в него глазами.

Капитан побледнел, вспомнив о страхе, испытанном им уже однажды перед Панкрацем. Им овладел дух противоречия и праведный гнев; возмущение его было таковым, что он готов был высказать Панкрацу все свое к нему отвращение, даже если бы и пришлось испытать на себе его подлость, а затем с презрением, на которое только был способен, покинуть его. Но стоило только ему вспомнить о своем решении жениться на крестьянке и остаться на военной службе, как он сник и невнятно, чуть ли не извиняясь, пробормотал:

— Что это значит? Я же об этом сказал только вам, мне бы и в голову не пришло говорить кому-либо другому! — и, заставив себя улыбнуться, добавил: — Неужто и в самом деле вы могли бы донести на меня?..