Да, не витай в облаках, спустись на землю — так можешь хотя бы в душе остаться самим собой, может, тогда и жениться решишься! На крестьянке ли или на интеллигентке, не все ли равно, представится случай, кто-нибудь да найдется, главное, принять твердое решение! В таком случае, какое тебе дело до всего остального; если невозможно сделать так, чтобы всем было хорошо, осчастливь хотя бы самого себя!
Снова Панкрац! — вздрогнул капитан, но теперь уже не только от этой мысли, но и от чего-то, что шло извне. Он уже миновал перекресток, и его нагоняла, двигаясь снизу по соседней дороге, процессия, которую он заметил еще на сквере, но не придал ей значения. Она шла быстро; в ней было около ста человек, в основном молодые люди, среди которых и несколько женщин. Шагали они колонной, построившись по двое, во главе с высоким, бледным, добродушного вида юношей, и все еще пели, но разве это песня орюнашей?
Их песни капитану уже доводилось слышать, но эта звучала иначе. Впрочем, судя по возгласу, последовавшему после пения и подхваченному всеми, капитан мог заключить, что меньше всего речь шла об орюнашах.
С удивлением он огляделся вокруг. Осененный внезапной догадкой, вдруг засомневался, стоит ли продолжать путь. Он не успел еще ни на что решиться, а процессия его уже нагнала и бодро, быстрым шагом проходила мимо. Поравнявшись с ним, все вдруг смолкли, продолжая искоса поглядывать в его сторону; казалось, они затаились, увидев его! Едва миновали последние ряды, как впереди прозвучал громкий лозунг, бурно, может, слишком бурно подхваченный остальными. Они призывали, — причем некоторые из них смеялись, оглядываясь на него, — выступить против навязанного им королевским правительством декрета{22} и в поддержку своей рабочей партии.
Это камень и в его огород! — догадался капитан, и ему стало обидно, но он их тут же попытался оправдать, разве так уж они неправы, откуда им знать, как он относится к ним!
Хорошо же он к ним относится, — что-то в нем самом возмутилось, — чуть раньше он это доказал. Только в чем, в чем он может упрекнуть себя? — разволновался капитан и посмотрел на стоявших на тротуаре зевак. Какой-то упитанный господин бросил в адрес процессии ехидное замечание, и капитан, словно это ему о чем-то напомнило, озираясь по сторонам, спросил себя: где же Панкрац?
Неужели он перепутал, приняв эту процессию за орюнашскую? Если это так, — а иначе и быть не могло, — значит, он должен вернуться сюда.
Правда, он мог пойти и по другой дороге, той, что проходит мимо публичных домов! — вспомнил капитан и, решив, что так все и было, перестал оглядываться и искать, а направился вслед за процессией, которая снова запела.
Как и предположил капитан еще тогда, когда эту процессию принял за орюнашскую, она возвращалась с кладбища, вероятно, после чьих-то похорон, может, одного из своих товарищей. Но куда они идут? Почему так спешат, словно их кто-то преследует?
Конечно же, их преследовали; против них был направлен закон, и в любую минуту их могла задержать полиция; чтобы избежать столкновения с ней, они и торопились!
Капитан снова посмотрел вокруг, но ни впереди, ни позад не было ни одного полицейского. Он решил и дальше следовать за процессией и теперь, когда его уже больше не смущали их взгляды, стал прислушиваться, о чем они поют.
Поначалу не мог ничего разобрать, но мало-помалу, а особенно по одному слову, которым заканчивался припев, понял, что поют они свой гимн «Интернационал».
Слаженно, глуховато-торжественно, то взлетая до самой высокой ноты, то падая, звучали их голоса и, — не солдат ли проснулся в капитане? — он вдруг почувствовал, что шагает с ними в ногу.
Он усмехнулся и тут же содрогнулся от необычной, почти безумной мысли: что, если сейчас, здесь притвориться сумасшедшим, примкнуть, более того, возглавить эту процессию и вместе с ней, выкрикивая лозунги, войти в город? Это был бы отличный способ добиться отставки и перейти на гражданскую службу.
От одного предположения кровь прилила к лицу, участился пульс, сжалось сердце: какая сенсация, но всего лишь сенсация, а в общем-то безумие и риск получить как раз обратный результат, да и…