— Ася… — просыпаясь, Лидия Николаевна открывает глаза. — Что ты здесь делаешь?
— Смотрю, как ты болеешь, — вечно юная подруга прохладными пальцами поправляет пластырь на высохшей руке Лидии, которым прикреплен катетер.
— Пощади, — стонет старуха, мотая головой по больничной подушке.
— С какой стати… Ты всю жизнь прожила, не вспоминая меня. Гордилась своей благополучной жизнью. Думаешь, она ценнее, чем иные неблагополучные? — Ася откладывает в сторону вязанье, шарф почти закончен. — Медсестру позвать?
— Ася, — Лидия Николаевна жестом просит девушку наклониться поближе и виновато шелестит ей в лицо, задыхаясь. — Ты ведь совершенно ничего не знаешь. На самом деле я не собиралась им про тебя говорить… Но они мне сказали: «Вы ведь советский человек, комсомолка? Тогда помогите нам, а мы вам поможем»… Я же не виновата, что моральные нормы тогда такими были.
Лидия Николаевна хочет напомнить Асе, как отец вернулся из ссылки. Никто не давал ему работу, и бывший портной высшего разряда проводил дни, лежа на диване лицом к стене… А ей во всех важных для ее будущего документах приходилось писать о том, что он побывал в немецком плену, что за это его потом сослали за Урал.
И ни правильное рабоче-крестьянское происхождение, ни Лидины таланты и трудолюбие не могли перевесить эту позорную строчку семейной истории. Кадровики дипкорпуса, поначалу хотевшие взять Лиду на работу, сразу ей отказали, прочитав ее анкету.
А тот следователь был внимательным и участливым. Он заметил, как задрожали перчатки в руках у Лиды. Налил девушке воды из графина, сочувственно произнес: «Мы знаем, что у вас трудности из-за отца»…
Но все это остается невысказанным. У Лидии Николаевны просто нет сил произнести так много слов. Старуха прикрывает глаза, чтобы снова подремать.
По коридору грохочет тележка с тарелками — в больнице обед — и раздатчица спрашивает кого-то грубоватым голосом, стесняясь своей доброты: «Добавку положу, вы, главное, поправляйтесь».
— Пощади меня, Ася, — снова просит Лидия Николаевна, слегка шевельнув до синевы исколотой рукой. — Разве не видишь… я умираю… — вместо связной речи у нее изо рта выходят лишь слабенький свист и хрип. Ее легкие полны жидкости, ее тело забыло, как надо дышать.
Вскоре вокруг Лидии Николаевны начинается небольшая профессиональная суматоха: приходит медсестра, потом врач. Когда старуху везут в лифт, молодое зрение вдруг возвращается к ней, и она замечает светильники на больничном потолке. Один, второй, третий… Четвертый светильник ей хочется потрогать, и она приближается к нему, удивленно разглядывая тоненький слой пыли на плафоне.
Внизу на каталке теперь лежит пустой кокон, из которого только что вылетела бабочка. Никто пока об этом не знает, все продолжают суетиться вокруг него. Все — кроме молодой стройной женщины, которая первой догадалась, отошла от процессии и стоит теперь у стены в позе древней плакальщицы, прикрыв лицо вязаным шарфом. Кто она? — да какая теперь разница.
Гораздо больше Лидию Николаевну волнует мертвая старуха. Подлетев к ней поближе, она ужасается, словно только что посмотрела в зеркало и увидела там чужое лицо. Этот лилово-желтый труп на самом деле прежде был ею.
Но паника быстро проходит. Лидия Николаевна так рада вернувшемуся зрению и свободе, что ей не терпится попробовать свои новые силы. Вылетев на улицу, она летит над парком, удивляясь размерам больничной территории. Вот молодой мужчина в черной куртке вылезает из машины и бежит к кардиологическому корпусу. Это ее внук. Скоро ее тело отвезут вон в тот домик в самом тихом углу парка, украсят и нарядят, чтобы над ним поплакали Света, Сережа и Люси. Ей будет грустно на них смотреть.
Но пока что она счастлива и не задает себе вопросов — куда направиться дальше. Конечно же, туда, куда давно стремилась душа, чтобы начать все сначала, но не находила выхода. Вот она, Москва-река с купальщиками и лодками, золотые луковицы Николая Чудотворца — в пыльном церковном палисаднике цветет сирень, вот красные фабричные кирпичи, два родительских окна.
Опустившись в Теплом переулке, Лида вбегает в подъезд. Нужная ей дверь на месте, и она широко распахнута: на пороге давно ждут улыбающиеся отец с матерью, маленький Алька.
— Маш, мне очень плохо.
— Отчего? — вежливо поинтересовалась она и пальцем нарисовала сердечко на запотевшем лобовом стекле. На улице лил дождь.
Сергей посмотрел на это сердечко, на ее тонкий профиль, на красивые коленки, сомневаясь — говорить ли. Маша его никогда не отвергала, но ответного чувства, вообще никакого чувства он в ней по-прежнему не замечал.