Я по-прежнему сидела, обхватив руками сутры, и бездумно водила пальцами по тисненому узору на коже. Я знала, что это нечаянная удача, совершенно незаслуженное везение; я просто цеплялась за них все крепче и не задавала вопросов. И вот теперь оказалось, что я платила за них всю жизнь, хотя заранее на это не подписывалась. Я платила за них в самую страшную минуту – когда мне пришлось столкнуться в библиотеке с чреворотом, с тем самым, который ждал среди шкафов, после того как я подпрыгнула и схватила сутры с полки. Так была уплачена последняя часть родительского долга.
Наверное, у меня был выбор. Я могла и не драться с чреворотом. Он бы уполз и убил несколько десятков новичков. Я могла отплатить за родительскую отвагу трусостью, обречь множество ребят на тысячелетние страдания и таким образом выправить баланс. Но я заплатила своими страданиями. Мне хотелось об этом забыть, но я помнила и вся дрожала, обливаясь холодным потом. Казалось, часть моего мозга до конца жизни будет находиться в брюхе чреворота и отчаянно вопить.
Вот почему я сказала Ориону, что мы не будем сражаться с Терпением, вот почему я даже не могла представить себе такую попытку. И… вероятно, поэтому он и вытолкнул меня за ворота. Потому что я сказала ему, что мы не справимся – я не справлюсь, – и он решил снова меня спасти. От ужаса, с которым, как он знал, я не смела столкнуться. Может быть, Орион тоже был частью платы.
Я посмотрела на лежащие у меня на коленях сутры, за которые уплатили сполна. Я так их любила. Я собиралась выстроить на них собственную жизнь. Но оказалось, что даже это – все мои планы на будущее, мои мечты о золотых анклавах – я унаследовала, а не выбрала сама. Мне хотелось разозлиться; я имела полное право разозлиться.
Мама, пожалуй, тоже так думала. Она стояла передо мной в ожидании приговора. Она бы сказала: благое намерение не оправдание, если в процессе ты причинила вред другому. Нужно принять чужие боль и гнев, если хочешь восстановить утраченную связь. Но боли и гнева в ее адрес я в себе не находила. Мама и папа не предложили меня в жертву вместо себя – они оба заплатили дороже, чем я, а о моем существовании даже не знали.
Злиться я не могла, а что делать, не знала. До сих пор я не до конца в это верила. Нет, я не считала, что мама все выдумала – просто я не могла искренне поверить, что мама действительно это сделала. Иногда она причиняла мне боль, иногда злила меня. Я все детство докучала ей просьбами о переезде в анклав, и она отказывалась. Она не пошла бы на это даже ради спасения моей жизни, хотя, несомненно, пожертвовала бы своей, защищая дочь от злыдней. Но так мама поступить не могла. Не могла сделать меня приманкой для заклинания призыва без моего ведома и согласия. Скорее она бы сама себе вырвала сердце.
В целом примерно это она и сделала, однако ее горести не помогли бы мне совладать с собственными чувствами. Если плох не водитель, а тормоза, грузовик все равно тебя собьет; ощущение было такое, что какая-то звезда нарушила законы физики, чтобы уничтожить мою планету.
– Мне надо подумать, – сказала я, именно это и имея в виду. Думать я до сих пор не могла. Не могла осмыслить случившееся таким образом, чтобы в итоге что-то сделать, сказать или хотя бы почувствовать. Моя Прелесть вылезла из гнездышка, которое устроила себе возле моей подушки, и свернулась у меня на плече, такая утешительно-теплая, но толку от нее не было никакого. Я не нуждалась в утешении. Не страдала от горя. Я, скорее, забрела в горы без компаса и заблудилась.
Мама приняла это как сигнал к действию. Она сказала:
– Я пойду в душ, – и ушла.
Не знаю, хотела ли я этого, но окликнуть ее я не решилась. Поэтому мама ушла, и я осталась в юрте одна.
Дождь продолжался. Потолок нужно было починить – один из швов слегка подтекал. Мама обычно следила за порядком, но, в конце концов, последние четыре года она провела в непрерывных попытках выяснить, жива ли ее единственная дочь.
Я смотрела, как очередная капля медленно росла, прежде чем беззвучно плюхнуться на пол. Мама много лет пыталась научить меня медитации и обретению покоя. Мне никогда это толком не удавалось. А теперь я целых полчаса просидела, тупо глядя на дождевые капли, хотя покоя в процессе не обрела; голова гудела, до умиротворения было далеко.
Возможно, по инерции я бы просидела так еще месяц, пытаясь почувствовать хоть что-то. Но инерции не дали шанса.