Неподалеку зажглись несколько небольших фонарей, похоже, ради нас, но даже они горели тускло и с трудом. Не только в освещении было дело: чем дольше я стояла там, тем сильнее чувствовала – до осязаемости, до полной уверенности, – что анклав начинает гибнуть. Лизель не ошиблась – это можно было почувствовать. Что-то произошло в самих недрах. То, что удерживало анклав в пустоте, осыпалось и рушилось, как заброшенный особняк на той стороне.
И мне хотелось спасти этот волшебный сад. Я ничего не могла с собой поделать, хотя, посмотрев на лежащее передо мной чудо, сразу поняла, что мама была права. Пока что я не ощущала малии, которая, по ее словам, составляла часть любого анклава; тошнотворное предощущение гибели было слишком сильно, оно все заслоняло. Но не обязательно было это чувствовать, чтобы точно знать. Обладая сутрами, я уже имела некоторое представление о том, что можно сделать с их помощью – я обзавелась собственной волшебной дверью в убежище. Ничего подобного лондонскому анклаву я бы строить не стала. Компания целеустремленных волшебников, действующих сообща, с энергией конвейера, которая сильнее магии, может сделать многое – но нельзя выстроить в пустоте волшебный город или роскошный дворец и зажечь новое солнце исключительно для себя и своих друзей. В лондонском анклаве состояло несколько тысяч магов, но понадобилось бы в десять раз больше, чтобы создать этот сад и поддерживать его в должном виде. Конечно, они не могли обойтись без малии.
И продолжали ею пользоваться, разумеется: пользоваться малией, которая вовсе не выглядит как малия. Большинство волшебников, работающих на лондонский анклав, вероятно, жили в пределах часа езды от ближайшего входа, чтобы не сталкиваться со злыднями, которые постоянно ошиваются вокруг в попытках добраться до маны. Они тратили время и силы, обеспечивая анклаву красоту и мощь, а потом плелись домой и получали скудную плату обыкновенными деньгами, небольшой магический паек и надежду, вечную мучительную надежду, что однажды им предложат остаться. Что хотя бы их детям предложат остаться. Это не та малия, от которой магу делается плохо: члены анклавов не вытягивали ману насильно из тех, кто на них трудился, и не сталкивались с яростным сопротивлением. Они нашли гораздо более безопасный способ получать необходимый ресурс. Как делали их отпрыски в Шоломанче, высасывая энергию и труд у неудачников, чтобы самим выбраться и вернуться домой.
Мне хотелось врезать Элфи по его унылой физиономии за то, что он меня в это втянул – он, Сара и Лизель, которая сама некогда была одиночкой, но предпочла вскочить в шлюпку, как будто не видела ничего плохого в том, что члены анклавов делали с остальными. В результате она смогла проникнуть в волшебный сад.
А еще мне хотелось бродить по этому саду целый месяц, целый год; мне хотелось пройти по всем дорожкам, изучить все укромные уголки. Попробовать содержимое серебряного кувшина – наверняка оно восхитительно. Взобраться на вершину покрытого зеленью утеса, пройти вдоль водопада, проникнуть в тайный мир пещер…
Это место совсем не походило на школьный спортзал. Он был ложью, имитацией реального мира, в который мы не могли выйти и который имели шансы больше никогда не увидеть. А этот сад не лгал. Он представлял собой волшебную сказку, которая и не притворялась реальностью. Нечто идеально красивое, на самом деле и не существующее. И я знала: если лондонский сад сгинет под волнами, я буду плакать так же горько, как члены анклава. Я даже не запомню его как следует. Он навсегда останется у меня в памяти как размытый образ, нечто, что я буду тщетно пытаться возродить перед глазами.
Я злилась на лондонцев за все, что они сделали ради возведения анклава, но в то же время не могла повернуться и уйти, позволив ему рухнуть. Это ведь не исправило бы того, что они натворили. Потраченные силы пропали бы зря. А может быть, я просто оправдывалась перед собой за желание спасти волшебный сад; может быть, во мне говорила жадность. В конце концов, после спасения анклава вряд ли мне запретили бы гулять здесь в свое удовольствие. Они бы побоялись отказать.