Илья возмутился:
— Наоборот! — обнял крепче, стиснул; понял — одного «наоборот» мало, нужно объяснить. — Ты. Ну, слишком хорошая. Как святая, что ли. Сказала бы хоть раз твердо так — «нет» или «да». Или еще что-то. Потребовала бы.
Говорил и слышал, что говорит не то и не может найти нужные фразы. Чувствует, что именно нужно сказать, но чувства, оказывается, недостаточно для выражения. И закончил совсем уж глупо, вопросом:
— Понимаешь?
— Нет, — просто ответила она, — не понимаю. И чтобы твердо что-то сказать, надо быть уверенной. Я не уверена. Вот люди спорят, ругаются, значит, они уверены.
— Хм, многие не поэтому ругаются.
— А почему?
— По-моему, им скучно просто... Ладно, проехали... В общем, спроси у мамы. У нас место в машине есть. Наберешь ведерко — лишним не будет.
— Спрошу.
Мама отпустила Валю, и вот они вчетвером — она, Илья и его родители — отправились в поля. Сначала по трассе, которая связывала Кобальтогорск с городом. Тайга, горы; дорога петляла, ухала вниз и карабкалась асфальтовой полоской на очередной перевальчик или жалась в обрыву.
Километров через пятнадцать свернули на гравийку. Правда, новый гравий не подсыпали, а прежний ушел в землю, разлетелся по обочинам, смылся дождями, талым снегом — спустя пяток лет это будет обычный проселок.
Когда-то дорога вела к ферме, но коров давно съели или продали, а коровники — три длиннющих приземистых здания с провалившимися крышами — до сих пор стоят на краю тайги, а вернее, в начале полей.
Для Ильи это всегда оставалось загадкой, даже теперь, когда о почвах, вообще о природе он знал многое, почему смена тайги и равнины происходит так резко.
Вот только что они ехали в сумраке от густых и высоких деревьев. И выскочили на голое пространство. Ни молодого листвяка, ни берез, ни кустов, как должно бы быть на опушке. Как обрезало. Лишь несколько лиственниц, словно отбившись от стада, замерли там, в траве. Именно замерли — тайга жила, шевелилась, пышела силой, а эти десять-пятнадцать деревьев, выросших поодиночке в стороне от нее, были низенькие, корявые, с изогнутыми верхушками. Казалось, само солнце каждый день шлепает их, наказывает, что забежали сюда, не на свою территорию.
И ведь лиственницы, сосны, березы бросают сюда свои семена, но почти ни одно не приживается, не дает плодов.
Проезжая мимо коровников, папа сбавил скорость, и все посмотрели на эти руины с сохранившейся кое-где на стенах побелкой, со свисающими на ржавых гвоздях осколками шифера, лохмотьями толя. Словно мимо кладбища проезжали.
Но на кладбище памятники, склепы — для мертвых, а это было построено для живых. Наверняка торопились, выполняли план, получали выговоры или премии, гордились сделанным. В полях косили траву и везли сюда, складывали в скирды, выворачивали навоз, отправляли удобрять землю, на которой росла картошка, огурцы, прочие овощи для жителей Кобальтогорска, рабочих комбината. Приезжали сюда по утрам и вечерам доярки, молоко скорее доставляли на местный молокозаводик, делали из него сметану, творог, кефир, варенец. Коров осматривали ветеринары, скотники принимали телят, бычков откармливали и забивали, мясо поступало в магазины.
А теперь ничего. Руины, безлюдье, тоска.
Мясо привозят из соседнего региона, молоко продается в пакетах, долгого хранения. Когда-то говорили, что все эти перемены разумны, что найдены оптимальные варианты снабжения. Потом — что все вокруг комбината отравлено на десятки километров. Людям жить хоть и рискованно, но можно, а питаться плодами земли, выращивать животину — смертельно опасно.
Местность, строго говоря, полями не являлась. Не была она ровной и тем более распаханной и засеянной зерном. Но так ее называли, чтоб не путать со степью, которая начиналась дальше, тянулась на многие десятки километров до новых полей, упиравшихся или в берег великой сибирской реки, или в новую таежную стену.
Гладких участков у них здесь вообще нет — повсюду бугры и холмы, которые местные называли курганами, вытянутые невысокие горы, напоминающие занесенные, заросшие дерном стены, — увалы. На этих курганах и увалах и росла клубника. В основном на северных и западных склонах, где ее не так сильно выжигало солнце.
Варенье из клубники было у Ильи любимым в детстве. Мог съесть хоть целую банку. Особенно нравилось запивать парным молоком. Родители или бабушка останавливали: «Хватит, а то заворот кишок будет».
Потом, когда стал собирать ягоду сам, желание есть варенье банками пропало. С каждой ложкой вспоминал лето, себя на кукырках и бесчисленные красные шарики в траве... Клубника бралась куда лучше земляники, жимолости, черники — часа за два можно было наполнить ведро, — но все равно требовала упорства, терпения. И здесь кусали слепни и комары, и здесь затекали ноги, сводило пальцы, темнело и рябило в глазах, заливал их пот. И солнце, солнце — от него здесь никуда не спрячешься.