И в прошлом учебном году он ни с кем особо не сошелся, соседи по комнате были нормальные, но дружбы и желания оставаться вместе не возникло... Был у них на курсе один парень, Юрка Престенский, тоже из небольшого, дальнего поселка. Одинокий, молчаливый, вечно в своих мыслях. Илью и тянуло к нему, как к родственной душе, что ли, и отталкивало. Вот разговорятся, сдружатся, и обоих зальет кислота ностальгии.
Ведра до краев не добирали — изомнется, усядется; слегка больше половины, и несли к машине, ссыпали в ящики, осторожно разравнивали ребром ладони. Пили воду, потягивались, хрустя костями, а потом снова расходились.
Илья часто поглядывал на Валю. Она работала быстро, сосредоточенно, руки мелькали над травой, сдергивая ягоды, согнутые ноги делали мелкие шажки вперед, вперед. Трудолюбивая, умелая. Хотелось заглянуть в ее мысли, узнать, о чем в это время думает. Но почему-то Илья был уверен, что ни о чем не думает, просто собирает клубнику — одну, другую, сотую, пятисотую, а в голове темным-темно.
«Нет, так не может быть». И какой-то ехидный голос нашептывал: «Может, может». «Не может, — убеждал себя. — Это все потому, что я отвык от нее и от всех, от этой жизни. Отрываюсь, и они мне кажутся такими. — искал слово. — Бездушными. Рабочими механизмами».
И словно подтверждая, что они, его земляки, живущие здесь, бездушные механизмы, вспоминались проведенные среди них три недели. С Валей почти молчаливые прогулки, которые быстро стали тяготить, общение с родителями, но скупое, по делу, ни одного вопроса от сестры, как он там, в универе, как огромный город, рядом с которым живет, какой он вообще. Торопливый прием пищи под бубнящий телевизор, «спасибо» перед тем, как встать из-за стола. А так — работа, работа, работа. Короткие реплики друг другу, какие наверняка произносят какие-нибудь каменщики, формовщики, трактористы, которых ничего друг с другом не связывает, кроме этой самой работы.
Но у каменщиков, формовщиков есть выходные, отпуска, а у них. Хозяйство, которое вот оно — за порогом. Даже от несчастного огорода надолго не отвернешься — зарастет или засохнет.
Может быть, баба Оля потому и не хочет переселяться к ним насовсем, чтобы сохранить пусть обозленную, израненную, но все-таки душу. И дядь Юра горланит недеревенские песни для этого. Колька, год проведший не здесь, вернувшийся, хочет убежать.
Вот говорят же: от усталости язык не шевелится. Бывает, и мозги тоже перестают работать. У него это периодами, а если каждый день, если усталость вселилась навечно, стала привычной... И мозги просто заклинило, сохранился только набор действий, которые продолжаешь выполнять, не думая.
Илье было стыдно, но аргументов для спора с ехидным голосом он не находил. И пытался сосчитать дни до своего отъезда.
Вернулись еще засветло, но набрали прилично. Валину добычу пересыпали из ящиков в ведра, получилось почти два по двенадцать литров; Илья вызвался ей помочь, она отказалась. Мягко, но по своему обыкновению так, что ему сразу расхотелось. Нет, не расхотелось, просто он в очередной раз увидел, что помощь ей не нужна, она к ней не привыкла и ее, в ее же глазах, принизит, если Илья будет делать то, что она делать должна сама. Вот машины у ее семьи нет, и она поехала с Погудиными, но руки и ноги имеются — почему бы самой не отнести эти ведра... Не привыкла, что ей помогают, вот и воспринимает такие предложения как что-то чуть ли не обидное.
А буквально через пятнадцать минут вернулась:
— Вы завтра на рынок?
— Да.
Мама с Ильей еще носили клубнику в погреб.
— Можно тоже? Ведерко попробую продать.
— Какой разговор, Валюша. Только мы рано поедем. Приходи к семи.
— Спасибо, теть Марин, — и скорей пошла к калитке.
— Пока, Валь! — крикнул Илья, получилось как-то по-детски. И, кашлянув, набрав в горло солидности, сказал маме: — Я тогда тоже поеду.
Мама кивнула, как самому собой разумеющемуся.
Настя уже нарвала гороха, тонкой, но аппетитной морковки, нарезала лука, укропа, кинзы. После торопливого ужина вязали пучки, мыли пластиковые стаканы, скатёрки на прилавок. Около одиннадцати разошлись спать, и почти сразу, как показалось Илье, раздался голос папы:
— Что, брат, поднимайся. Пора. В машине додремлешь.
Ежась то ли от утреннего холода, то ли от недосыпа, умылся. Есть не хотелось. И ехать тоже. Надеялся, что Валя не придет, откажется, тогда и он.
Но Валя появилась без десяти семь. В руках ведро, обвязанное сверху белой тряпочкой. Совсем несонная, нарядная, в цветастой шерстяной кофте, сиреневых туфлях, волосы гладко зачесаны и собраны в пучок. Илья давно не видел ее такой, взбодрился, улыбнулся: