По дороге заскочили к Вале. В их коттедже никого не было.
— Ушли к кому-нибудь, — задыхаясь на морозе, попытался успокоить папа. — Вон там, наверно, — и кивнул на поднимающийся в черноте сероватый столб дыма у соседей.
— Наверно, — кивнул Илья.
— Садись, бензин жжем.
До ТЭЦ было километра два. Вдоль дороги на сваях-подставках лежала теплотрасса. Она всегда казалась лишней, уродующей пейзаж лохмотьями изоляции, ржавью сетки, а теперь стала такой родной, и так больно было смотреть на струйки пара в трещинах трубы, словно живое существо заболело. «Не умирай, не умирай», — мысленно просил Илья.
Жителей Кобальтогорска развезли по ближайшим деревням, стариков и детей — в город. Но уехали далеко не все — боялись бросать дома.
Операция по спасению поселка стала делом чуть ли не всей страны. Премьер-министр по телевизору грозно требовал: «Делайте что хотите — выставляйте караулы из чиновников, буржуйки используйте, пока котлы не работают. Люди мерзнуть не должны!»
Печки, теплое белье доставляли сначала самолетами из соседних областей до города, а потом вертолетами до Кобальтогорска; везли трубы, гнали технику. Бригады крепких мужиков в одинаковых пуховиках с нашивками МЧС валили сосны, которые местные берегли и любили, шинковали, кололи на полешки.
Заодно искали виновных. Ими сначала хотели сделать главу администрации и его заместителей. Но ТЭЦ была областного подчинения, а приказ не спускать воду из системы, говорят, исходил от главного в области человека. Хотя письменного приказа никто не видел.
Саму ТЭЦ наладили быстро, а трубы меняли всю весну, лето и осень. До конца так и не доделали — до сих пор часть подъездов в четырехэтажках без отопления, многие кабинеты в администрации и поликлинике. Даже не все старые батареи убрали, и иногда наталкиваешься взглядом на них: кривые дыры в чугуне, трещины. Словно какой- то псих с кувалдой прошелся.
После той аварии Кобальтогорск и стал по-настоящему селом, а не поселком городского типа. Во дворах широкие поленницы, в коттеджах и даже квартирах — буржуйки с торчащими из окон трубами. Много квартир вообще пустуют: люди или уехали вовсе, или перебрались в свободные дома на земле. Там понадежней.
Баба Оля в теплое время живет в квартире, а в морозы поселяется у сына, невестки и внуков. Квартиры ее подъезда по-прежнему без тепла.
С края площади доносятся звуки баяна и пение. Илья с Валей не удивляются — такое здесь почти каждый вечер. Дядь Юра.
Когда-то он занимал немаленькую должность на комбинате, а теперь состарился. Приходит на площадь, садится на ступеньки обклеенного рекламой микрозаймов Дворца культуры и начинает петь. Раньше, говорят, исполнял народные печальные песни, но на него ругались, и он переключился на другие, своей молодости. Поначалу собирались целые толпы, подпевали, кидали в коробку деньги. Потом прекратили — привыкли. Может, и не привыкли, а слишком больно слушать о том, что навсегда прошло.
Теперь рядом с дядь Юрой крутились ребятня и собаки. Да и то не всегда.
Игорь и Валя подошли ближе, стали слышны слова:
... Встали в ряд века и годы,
Как солдаты в строй бойцов.
В нашей молодости гордой
Есть и молодость отцов.
Мастерский перебор по кнопкам, и голос дядь Юры делается крепче:
Хорошо свою весну нести
На распахнутых руках,
Солнце нашей вечной юности
Не померкнет в облаках!
А потом, после проигрыша, голос снова становится мягким:
Управляй своей судьбою —
Одолеешь путь любой.
И товарищи с тобою,
И любимая с тобой.
И опять перебор кнопок, и крепость, какая-то пугающая просветленность:
Хорошо свою весну нести
На распахнутых руках,
Солнце нашей вечной юности
Не померкнет в облаках!
Дядь Юра повторяет припев, дергает меха баяна и смолкает. И видно, как дрожит его подбородок, в морщинах под нижними веками поблескивает влага. Может, слезы, а может, пот.
Илья полез в задний карман штанов за мелочью.
— Не надо, — махнул рукой дядь Юра. — Лучше барышню угости мороженкой.
И заиграл что-то тихое, душевное... Илье стало так грустно-хорошо, что в горле сдавило, и он повел Валю прочь от старика, от мелодии, от пустоты огромной площади с лезущей из швов и щелей дикой тайгой...
2
— Да что ж это! — Папа еще раз тыркнул ключом зажигания, послушал сухие трески и дернул рычаг; капот приоткрылся.
Их шестерке в том году стукнуло тридцать пять лет — папа не забывал сообщать о круглых датах машины. Когда-то говорил с гордостью и некоторым удивлением, что вот до сих пор ездит, и даже больших ремонтов не требует, а теперь — с грустным вздохом. Конечно, пора новую, но для нее нужны деньги.