Построили студгородок в шестидесятые годы. Он до сих пор свежий, ухоженный. В центре корпуса университета, Дом ученых, а вокруг, среди лиственниц, общежития. Вообще-то рай для учебы, занятия наукой. Никакой суеты, ничего вроде бы не отвлекает. Тишина, покой, благотворная сосредоточенность.
Но это только на первый взгляд — на самом деле в воздухе дрожит напряжение, ощутимо покалывает электричество. Большинство студентов и преподавателей постоянно думают, как бы им заработать или подработать. А если и не думают, то все равно этот груз — нехватка денег — гнетет ежесекундно. Слушаешь лекции, а внутри давит, давит, и чувствуешь, что то же самое давит и лектора. И струйка знаний, которая должна бы свободно литься от одного к другим, наталкивается на невидимую, но явно ощущаемую преграду. Она, струйка эта, конечно, находит выход, хотя становится уже не такой свободной, живой, теплой. Вливается в тебя уже как бы насильно. И задаешься вопросом: «Зачем мне такие знания? Мне нужны другие — как денег заработать».
Разум сопротивляется: «Нужны, нужны, пригодятся», а что-то сильнее разума отпихивается.
Желания и смысла учиться нет никакого, но надо. Иначе родители, он чувствует это, потеряют цель в жизни. А цель у них — чтобы сын получил диплом о высшем образовании, а потом нашел надежную работу...
Колеи проселка глубокие, и чтобы Филка не села на брюхо, папа едет меж ними. Наверное, весной, по распутице, прошли грузовики, разбили дорогу. В последнее время у них тут частенько появляются «Уралы», «КамАЗы», забираются глубоко в тайгу. Одни говорят, что ссыпают разные токсичные отходы, другие, что наоборот вывозят или укрепляют могильники.
Думать об этом не хочется — Илья с детства слышит о том, что у них тут повсюду радиация, что в Огневке не водится рыба, а когда-то кишело, только успевай мушку бросать, что это преступление — не бежать отсюда, не увозить детей.
Да и не только слышит. То в одной семье, то в другой случается беда — коровы или телята отбиваются от стада, забредают к хвостохранилищам, то ли пьют оттуда ядовитую воду, то ли еще что, и на другой день у них начинается понос, и они умирают. Умирают медленно, мучительно, с жутким ревом и судорогами. Случается, пастухов бьют за недогляд. Вернее, одни бьют, а другие защищают — в пастухи идут неохотно, нужно уговаривать мужиков, постоянно повышать им плату.
— А тут ведь новость, — повернулась мама. — Колька с армии вернулся.
— Да? — Илья сделал вид, что удивился. Вернее, удивился по-настоящему, но не сразу выпутался из мыслей; потом уж, через минуту, дошло. — И как он? Давно?
— Ну, недели две назад. Сначала гуляли так, аж на всю улицу радость, а тут встретила — кислый, морщится.
Колька Завьялов — Колян, Колямба, Завьялыч — был его одноклассником. Но это так, формально, а по- настоящему — больше чем другом. Вот многие парни очень быстро начинают называть друг друга братьями, потом так же быстро ссорятся и становятся врагами. Илья с Колькой братьями друг друга не называли, хотя вполне могли бы. И никакие ссоры их братства бы не разрушили.
Разрушала постепенно разлука. Росли вместе с детского сада, а после девятого класса Колька уехал в город, поступил в строительный колледж. Встречались с тех пор во время каникул, да иногда в выходные, когда он, соскучившись, приезжал домой на субботу-воскресенье. Про город говорил неохотно, на вопросы об учебе отмахивался и морщился. Да, это была Колькина привычка — морщиться. Все лицо его мгновенно превращалось в скопище бороздок и складок, если спрашивали о чем-нибудь неприятном.
Потом Илья поступил в универ, встречи стали еще реже. После колледжа Колька с год прожил дома, а вернее, в основном в деревеньке Тальниковой, почти безлюдной, с трухлявыми засыпушками, которые когда-то были дачками кобальтогорцев. Большинство обладателей этих дачек уехали, остальные перестали за ними следить — в лучшем случае сажали картошку, и Тальниковая почти слилась с тайгой — разве что деревца помельче да крапивы побольше.
В Тальниковой Колька прятался — очень не хотел идти в армию. В городе затеряться не получилось, жениться и наделать детей — тоже, работы нормальной не нашел, пришлось жить в более-менее крепком, со стеклами и исправной печью домике.
Иногда наведывался домой, и однажды столкнулся с участковым, и после разговора с ним стал другим человеком. Точнее, переменил отношение к службе.
«Сейчас без военника никуда, — доказывал сначала родителям, а потом знакомым, да так убедительно, как потом пересказывали Илье, что все невольно кивали. — На работу не берут, везде военник требуют. Что, до двадцати семи бегать? Да и посадить могут — теперь с этим строго. А служба-то — всего год, и дедовщины теперь нет почти, и войн особых. Пойду. Что я, не пацан, что ли?»