Я дорисовал свой план в более мелких деталях, сильно воодушевив вождей.
После военного совета мне выделили отряд, с которым я приступил к рытью каналов и укреплению лесной зоны. Среди густого кустарника мы копали узкие ямы, где легионеров подстерегали острые колья и крючья, прикрытые ветвями.
По вечерам ладейка с тремя гребцами увозила меня на Козий остров, который Хуриус отвел нашему войску.
Глава III
Погода в том краю была под стать переменчивому венедскому характеру: она так же зависела от сил стихии. Бывало, ливень обрушивался на архипелаг, делая неразличимыми в трех шагах силуэты людей; порывы ветра, шквал ледяных струй уносили слова стоящего рядом спутника. Но вдруг облака расступались, лазурные отблески упавших на море солнечных лучей ложились на скалы, высвечивали кроны деревьев, островки среди сплошного ковра травы. Свирепые волны, мешающие своим стонущим гулом уснуть по ночам, делались неожиданно ласковыми, кроткими. Небо светлело, и у меня появлялось ощущение, что я нахожусь на безмятежных греческих островах в вечерние часы, так располагающие к молчаливому созерцанию. Воздух делался настолько прозрачным, что можно было различить каждую иголку окрестных сосен. Наступали прекрасные лиловые сумерки, сулящие блаженную ночь.
Воцарялась тишина, позволяющая слышать дыхание земли; сосны, влажные от дождя, расправляли ветви, папоротники и кусты дрока серебрились каждой своей каплей. Появлялись пчелы, разнося по холмам слабое жужжание. Корабли напоминали уснувших чаек; ветра не было вовсе, и цепи якорей висели свободно… Помню, в какой-то из таких вечеров с одного из островов донеслось пение девочки. Ее голос звучал настолько отчетливо, словно она пела где-то рядом. Не знаю, оказало ли ее пение какое-нибудь воздействие на океан, но он внезапно напустил на острова воющий ветер, испещрил зеркальную поверхность залива узкими гребнями, стер лазурные краски с небосвода, заменив их бурыми. Сосны посерели. Воздух наполнился соленым запахом водорослей. Издалека доносились раскаты грома, ударили дождевые капли. С кораблей доносился скрип снастей. Все спешили в укрытие.
Мы жили в обыкновенной хижине, как и все наши соплеменники: круглой, обмазанной глиной и крытой ржаной соломой. Бренн уготовил для нас комнату в своем дворце, но Шиомарра отказалась туда идти:
— Неужели ты оставил бы своих воинов во время похода, Хириус, и не разделил бы их участь?
— Будь по-твоему, королева.
— Мы устроимся вместе с жителями Эпониака на Козьем острове.
Но это был лишь предлог. Мы хотели остаться среди своих, чтобы ничто не мешало нам быть как можно дольше наедине друг с другом. Мы еще не пресытились своей страстью. Каждое наше движение, каждое слово, каждый порыв были пронизаны какой-то экзальтированной радостью и непонятной тоской, словно мы уже знали о том, что принесет нам завтрашний день. Эти дни на одиноком острове, эта безграничная нежность в преддверии неизбежного, запомнились мне как самое глубокое погружение в тайны человеческой души.
Неподалеку от деревни находилось некое подобие храма: строение представляло собой уложенные на каменные блоки плиты, за века они обветрились и поросли травой. Внутрь храма вела узкая галерея, стены которой покрывали резные изображения ритуальных сцен и змей, пол был выложен из плоских камней. Галерея оканчивалась нишей, из которой на пришедшего смотрела золотая статуя человека с изумрудными глазами. По сравнению со статуями римских храмов этот золотой человек казался грубой поделкой. Но он олицетворял собой величие, мощь, сравнимую лишь с силой нашего Юпитера.
— Здесь лежат останки бога Эзуса, — сказал сопровождавший нас друид, — принца кельтов, покорителей Галлии. Их исторгло из своих недр ледяное северное море, Эзус и его воины прошли через бесконечные сосновые леса, переплыли широкие реки, прежде чем добрались до этих земель. Так говорят легенды.
Тебя, несомненно, удивляет, что я могу спустя столько лет восстановить до мелочей события почти каждого дня, проведенного у венедов, вспомнить их лица, слова, заново увидеть все, что меня окружало. Но, помимо того, что я обладаю очень ясной памятью, мне легко заглянуть в те дни благодаря тому, что они были насыщены удивительной новизной. Я чувствовал себя ребенком, впервые открывающим мир. Впечатления от жизни на удаленном острове, от близости священной гробницы, от трепета перед непокорной стихией были так сильны, что их трудно передать словами. Я могу написать о них лишь одно: нигде в другом месте — ни в лесу, окружающем Эпониак, ни в укромной комнате Верховного Дома, ни под открытым небом во время переходов — наша любовь не находилась в таком дурманящем согласии с природой и не была так отстранена от реальности.