Игра кончилась, смерть гуляла вокруг.
Потом он почувствовал, что рука его сжимает карабин. И тогда дикая ярость овладела Семеном. Четыре долгих часа, перелезая через заборы, перебегая по крышам, то ползком, то на четвереньках, добирался он до того чердака, откуда немецкий автоматчик держал под обстрелом улицу. Распластавшись, как кошка, крадущаяся по карнизу к воробью, Семен подполз к слуховому окну. Сбоку расстрелял в зловещую дыру всю обойму, потом перезарядил карабин, вскочил на ноги и в упор выпустил еще обойму. Весь дрожа, отер лоб, долго стоял на крыше. Федю он на закорках притащил в порт.
Потом было много боев, но никогда больше Семен не боялся, не испытывал отвратительного утробного страха. Он слепо верил в свою счастливую звезду и гордился бесстрашием. Говорили, что заполнили на него наградной лист. Но не довелось Семену надеть на грудь знак воинской доблести, затерялись следы его в госпитале да в запасном полку. И не искал Семен ничего, впереди много боев лежало, воюй, сержант, награды будут…
А потом злополучный осенний день, когда, отступая, он упал без сознания, раненный в голову и в плечо, на какой-то улице безвестного хутора…
Он так и не узнал, чему обязан был спасением: то ли редкому милосердию нашедших его немцев, то ли помощи товарищей по несчастью. Но, придя в сознание, он не обрадовался жизни, услышав отрывистую немецкую речь. Бывало, чтобы продлить свидания с Галиной, он заранее выучивал новые немецкие фразы, потому что забавно говорить о любви на чужом языке. А тут он содрогнулся от этих квакающих звуков и с болезненной ясностью вспомнил белую улицу Феодосии и горящий взгляд пленного, которого он так безжалостно оскорбил. «Вот оно как бывает!» — с отчаянием подумал он, понимая, что и ему смогут то же сказать и что никогда не избыть ему унизительного чувства вины перед человеком, который, как он теперь, попал в самую страшную беду — в плен…
Засыпая, Семен будто провалился в бездонный колодец. Вынырнув, он сделал вздох — другой. Но не стоячая прозеленевшая вода была вокруг, а изумрудный простор, и от прохладно-ласкового объятия моря перестали зудеть ноги, грудь вбирала вольный морской дух, и новой силой наливалось тело.
Он головой пробивает накатившую солнечно-зеленую стену воды. Волна тащит его назад, на берег, а он не сдается, рвется вперед, встречая еще больший, шипящий пеной вал. Семен счастливо смеется. Ура, Галинка! Это ж открытие! Борьба с волной — превосходная тренировка…
Только почему у той волны эсэсовский шеврон на рукаве? Чьи это глаза на гребне набегающей волны? Они все ближе, ближе. Семен отступает, падает навзничь на камни, длинное лицо коменданта Вальтера склоняется над ним. «Вы меня оставлять, мой учитель? — комендант старательно выговаривает русские слова, его овчарка скалит клыки рядом. — Это нехорошо, очень даже, зеер шлехт… Альма вас любит, она находила. Вы обязан выучить меня русский язык. Я сохранить вам жизнь, абер… Ваш спина должен помнить мой урок. Я тоже учитель, о, да, гутес лерер…»
Комендант удаляется, похлопывая тростью по изжелта-черной спине Альмы. Пронизывает боль в лопатках… Но отчего вдруг стало так душно? Парит, наверно, к дождю… Его охватывает злобная радость. Дождь! Ему нужен дождь! Дождь — это сильнее Альмы. Надо ждать дождя… Вон уже тучи, вон молния, вот загремело…
Семен поднял набрякшие веки, когда второй выстрел раскатился где-то в центре села. Он провел рукой по лицу, отгоняя мух и стирая с липким потом остатки сна. Нагибая голову, прошел в угол. Сквозь щель в старой камышовой крыше улица просматривалась до заворота.
На одном порядке почти все дома уцелели, на другом — словно гигантский вихрь сорвал соломенные брыли с грязно-белых саманушек. Подорожники и молочаи сбочь проезжей части улицы пропылились. Могучая верба устало склонилась к обвалившемуся срубу колодца. А дальше — пробитый снарядом голубой купол церкви посреди грубой пестрядины соломенных, камышовых, тесовых крыш. И нигде ни души, точно никого не радует погожий денек.
Сон в пыльной духоте чердака не освежил Семена. К горлу снова подступала тошнота, хотелось есть. Он оглянулся и заметил возле люка глиняную миску. Борщ был постный и уже простыл, но в нем плавал кусок свинины из немецких консервов. Сидя на куче старой макухи и доедая обед, Семен услышал, как Маруся ввела в хату плачущую девочку.