Проповедник закудахтал, махнув рукой:
— Я не человек, а мечущаяся со скуки светлая душа. Да и ты, страж, совсем не обычный уборщик или садовник. А как же боевые монахи? Воины Церкви?
— Их и в прежние-то времена было немного. Магия — редкий дар. Он есть не у всех монахов. Думаю, таких в монастыре сейчас человек пятнадцать.
— Пятнадцать?! — Проповедник аж подпрыгнул на кровати. — Всего?!
— А что ты хотел? Все как и у нас в Братстве. Десяток, ну, может, два, опытных учителей и ученики, которые еще не достойны носить алую веревку. Их я не считаю. Все остальные в служении. Кто-то в Риапано, кто-то в разных странах. Выезжают по заданию инквизиции, сражаются с чертовщиной. Или ты думал, они просиживают задницы в монастыре?
— То есть никакой магии и чудес я не увижу?
— Ты — увидишь. Если найдешь, где учителя занимаются с учениками. А вот меня туда точно не пропустят.
Я начал ужинать, Проповедник тихонько начал напевать «Adeste fideles»,[3] а Пугало выставлять на стол свои трофеи — свечи. Я не слишком понимал, зачем они ему, но спрашивать не спешил, зная, что рано или поздно оно само все покажет.
— Людвиг, ты не хочешь ему что-нибудь сказать? — Старый пеликан прервал песню на половине.
— В смысле? — Я обгладывал куриное крыло и желал сказать лишь одно — чтобы Проповедник от меня отстал на какое-то время.
— Чтобы он перестал красть у Божьих людей.
— Читать мораль Пугалу из-за каких-то свечек? По мне, так пусть оно их хоть все украдет, лишь бы людей не трогало.
Мой ответ так понравился Пугалу, что оно протянуло мне свою костяную поделку. Это оказалось кольцо. Работа была очень изящной. Тончайшая резьба по ободку, мелкая сеточка, на которой изображены звезды и цветы. Казалось, стоит чуть нажать, и оно сломается у меня под пальцами, а быть может, растает. Словно это не кость ругару, а океанская пена, туманная дымка, нечто воздушное, невесомое и бесконечно прекрасное.
— Очень красивое. — Я уже знал, что одушевленный никогда не создает предметы без причины. — Мне оставить его у себя?
Последовал утвердительный кивок. Я пожал плечами и убрал подарок в поясную сумку.
— По его виду понятно, что оно задумало какую-то каверзу. Я бы и близко не подошел к такому подарку. Помнишь, что оно тогда смастерило из тыквы? А птичка из страницы Библии? Выбрось, пока не приключилось ничего худого.
Но я не стал его слушать, и Проповедник, поняв, что ничего не добьется, вновь запел, на этот раз громче прежнего. Я неторопливо закончил с ужином, поглядывая на Монте-Розу, вершина которой больше не тускнела в лучах заходящего солнца, а начала наливаться кроваво-красным светом.
За мной не спешили приходить. Я подбросил дров в камин, зажег имевшиеся в комнате свечи, не став трогать те, что принадлежали Пугалу.
Когда гора стала серо-синей, а на небе появились первые звезды, в комнату вошли двое монахов из числа тех, что накрывали на стол.
— Брат-управитель знает о твоем приходе, страж, — сказал один из них, когда второй собирал грязную посуду. — Он просит простить его за задержку, но сегодня вам поговорить не удастся. У него ночное бдение в церкви перед мощами святого Каликвия вместе с другими отмеченными дланью Господа братьями. Вы поговорите утром, сразу после терции[4] тебя к нему проводят.
Мне была не нужна эта задержка, уже завтра я планировал идти к перевалу, но менять устав в монастыре и что-то требовать тоже не мог. Придется ждать.
— Я планировал встретиться с отцом настоятелем, а не с братом-управителем.
— Мы все понимаем это, — смиренно склонил голову монах. — Но отец настоятель очень плох, и мы все ждем, что со дня надень Господь призовет его в райские кущи. Пока главный здесь брат-управитель. Лучше, чем он, никого у нас нет.
— Хорошо. Значит, я поговорю с ним утром. Поблагодари его за гостеприимство.
Монах взял оставшуюся часть посуды, сказав на прощанье:
— Если тебе что-то понадобится, просто выгляни в коридор и позови. Один из братьев поможет тебе в мере отпущенных ему Господом сил. Если ты захочешь помолиться, то часовня открыта для тебя.