Снилась мне всякая дрянь.
Свечи в часовне, тающий воск которых походил на кровь. Темные кинжалы, крутящиеся в воздухе. Ганс, сидящий на подоконнике. Гертруда с заплаканным лицом. Кристина, показывающая мне свои руки. Обессиленная Мириам, скрученная ознобом. Маркграф Валентин, вылетающий из собственной катапульты. Безумная пляска колдуна Вальтера над телом Рансэ. Шуко, рыдающий над мертвой Рози. Пугало, не дающее мне разглядеть лицо матери. Золотой огонь, растекшийся по земле. И тяжелые, мерные удары молота неизвестного кузнеца, создающего кинжалы стражей.
Я проснулся от этого грома железа и минуту лежал, глядя в потолок и мало что понимая. Потому что стук молота о наковальню никуда не делся.
— Вот черт! — сказал я, наконец-то поняв, что слышу работу, которая идет в монастырской кузне. Слышу благодаря тому, что Пугало ночью распахнуло окно, и теперь в комнате самое свежее и морозное утро из всех, какие только возможны.
— Вот спасибо, приятель. Вот удружило, — произнес я, но меня никто не услышал.
Ни Пугала, ни Проповедника в комнате не было. Как только рассвело, они отправились бродить по Дорч-ган-Тойну, оставив меня мерзнуть в одиночку. Монастырский колокол созывал на терцию, а я умылся ледяной водой и стал ждать.
За мной пришел вчерашний каликвец с книгами. Он был в жилете из собачьей шерсти, накинутом на темное монашеское платье.
— Брат-управитель готов встретиться с вами, страж.
— Значит, не будем медлить.
Мы вышли на улицу, где было так свежо, что я поднял воротник куртки. Надо бы не забыть попросить у монахов шапку, иначе, прежде чем я дойду до перевала, у меня отвалятся уши.
На дорожках все еще лежала тонкая пленка инея, который пока не растопило выглянувшее из-за хребта солнце. За сараями залаяла собака, чуть дальше, там, где располагалась библиотека, я увидел группу столпившихся монахов. Вид у них был встревоженный, они что-то обсуждали, склонив непокрытые головы.
— Что-то случилось? — спросил я у своего провожатого.
Тот не стал скрывать:
— Да. Сегодня в келье повесился один из наших братьев.
— Сожалею.
— Мы тоже. Самоубийств не было в монастыре больше пятидесяти лет. Братья ошеломлены произошедшим. — Каликвец с грустью покачал головой. — Когда человек самостоятельно лишает себя жизни, которую даровал ему Господь, это страшный грех.
— Почему это случилось?
— Не знаю.
— Я бы хотел взглянуть на тело.
Тот посмотрел на меня бесстрастно:
— Зачем?
— Мне кажется, что вы не станете хоронить его на освященной земле. Самоубийца — человек, которого не будут отпевать. Это риск появления темной души. Я мог бы помочь. Сделать так, чтобы ничего плохого не случилось.
Монах, имени которого я так и не узнал, задумчиво потер подбородок:
— Я скажу о вашем предложении брату-управителю, страж. Простите меня, но я сам не могу решать такие вопросы.
— Тогда не хороните тело, пока брат-управитель не примет решение.
— Это возможно.
Дойдя до массивного дома рядом с церковью, он поднялся на крыльцо, и мы направились сквозь череду гулких полутемных залов, затем через монастырскую трапезную, на стене которой была изображена Тайная вечеря. Краски ее потускнели, выцвели, на заднем плане было множество трещин, а лицо апостола Филиппа и вовсе отсутствовало.
Каликвец привел меня в зал, где не было никакой мебели, а серая штукатурка на стенах казалась грубой и отсыревшей. Четыре колонны подпирали широкий карниз, дальняя часть помещения оказалась закрыта широкой тяжелой бархатной занавесью.
— Я предупрежу брата-управителя, что вы ждете, — сказал каликвец и, толкнув дверь, вышел.
Сквозь большие окна в зал проникал свет утреннего солнца, но он нисколько не оживлял мрачную атмосферу этого места — холодного, неуютного и словно бы заброшенного. Это было особенно заметно, если смотреть на солнечные лучи, в которых, точно облако моли, витали сотни потревоженных пылинок.
Осторожной мышью вошло Пугало. Огляделось и, ссутулившись, отправилось к занавеси. Нырнуло за нее и затихло. Я хмыкнул, направился туда же, решив вытащить его прежде, чем на стене появится очередное похабное словечко, которое оно порой любит оставлять в самых неожиданных местах, но дойти не успел. Меня окликнул монах.
Помещение, в которое мы прошли теперь, оказалось совсем небольшим. Стены остались такими же серыми и неуютными, но зато тут было куда теплее — в очаге горело яркое пламя. Вдоль стен стояли стеллажи с книгами. Несколько томов тремя стопками высились на письменном столе, заваленном бумагами, гусиными перьями и свитками.