— Где вы были?
— Везде.
— А в мастерской?
— Я не знал, где она.
— А там, ведь, работает брат.
— Уже на работе?
— Вы не видали его? — Нет.
— Так пойдемте. Надо пить чай. Позовем его. Впрочем, вы, может, устали?
— Нет, нет, сегодня я бодр.
Было очень радостно Анне глядеть на его чуть порозовевшие щеки, улыбку, на еще влажные волосы. Но она ничего не сказала об этом ему, только протянула руку и засмеялась:
— Ну, здравствуйте! Мы, ведь, еще не поздоровались с вами. Глеб не сразу выпустил руку ее и, поднявши прямо свои почти синие глаза, сказал ей:
— Сегодня я вспомнил царевну Тамару — девочку, которую узнал у моря в детстве. Я поцеловал ее руку, как только увидел ее.
Анна вспыхнула. Тонким румянцем окрасилась и ее бледность, и рука чуть заметно дрогнула в Глебовой руке.
— Вспомнив сегодня о вас, я вспомнил и о забытой царевне Тамаре.
Когда Глеб замолчал, Анна инстинктивно, полубессознательно протянула ему для поцелуя обе свои руки — и ту, что держал, и свободную.
Потом они молча сошли со ступенек и пошли к мастерской — в гору, по узкой тропинке.
Почти у самого входа остановился Глеб и сказал Анне:
— Есть что-то невыразимо прекрасное в чистой душе, тоска по самому святому, что только может или, вернее, в этой-то жизни не может быть. Вы так прекрасны сейчас! Вы вышли навстречу дню и Богу, разлитому в мире, как Дева Пречистая. Я не мог не поклониться вам. Нет, нет, ничего не возражайте мне и не сердитесь, что я так сделал. В другое время я постеснялся бы, может быть — не разглядел вас, а сегодняшним утром я снова — дитя. Не сердитесь.
— Нет, — промолвила Анна. — Я не сержусь. Я никогда в жизни не забуду этого утра.
И оба вошли в мастерскую.
XII
Андрей отдыхал, когда к нему вошли Анна и Глеб. Ни следа от его вчерашнего, неведомо откуда налетевшего беспокойства о летучей мыши не осталось, и Андрей работал сегодня так же удачно, как и вчера.
Он приветствовал вошедших чуть театральным жестом художника, который не может подать своей вымаранной руки.
— Так вот где работаешь ты, а я проходил мимо, ничего и не подозревая.
— Ты входишь в страну или, лучше сказать, в целый мир, где я царь и творец. Но царь по названию только — не самодержец, у нас, в сущности, настоящая анархия. Ни я их, ни они меня ничуть не стесняемся, и живем, как видишь, дружно довольно.
За целое утро намолчался Андрей и теперь был рад поболтать.
— Я все мечтаю такое что-нибудь сделать, чтобы не только живое было оно, а даже бессмертьице, хоть и плохонькое, но все ж заработать. И не в памяти людей. Нет настоящее!
— Себе?
— Что себе! — рассмеялся Андрей, — это дело уже решенное. Нет, вот именно даже ему — еще неизвестному моему созданию.
— Глупости болтаешь, — рассмеялся и Глеб. — Ты сегодня веселый.
— Да. И ты тоже.
— У вас тут удивительный воздух, или я не знаю что… Так, так хорошо.
Поднял голову Глеб и стал глядеть на этот действительно новый, совсем неизвестный душе его мир.
Анна села, перекрестив кисти рук на коленях. Ни о чем не думалось ей, но полна была неизъяснимою радостью. Не только сама душа ее чувствовала девственность своего существа, всю полноту и очарование этого бытия, чистотой своей омывающего вселенную от одного конца до другого. В эти минуты совсем не дышала, не слушала, не видела, не познавала мир ни в какой его ограниченной отдельности, сама — часть мировой души, сама — белый цветок ее, просто была она вздохом вселенной в миг задумчивой радостности ее. Была одна цельная слитность всех ее чувств, ощущений и мыслей.
Глеб ходил от работы к работе, а Андрей на дубовом обрубке, где отдыхал он всегда, следил за ходящим глазами и говорил:
— Конечно, дело решенное. Всякий, кто здесь умел сконцентрировать жизнь, не дать погаснуть вспыхнувшей энергии, всякий, кто разовьет ее до наивысших пределов, перейдет туда — в вечность, в бессмертие, ибо ему будет уже чем жить и там, а то как же с пустыми руками явиться, — здесь жизнь изжита, так что же там переживать? И еще жадность к жизни надо большую иметь, ненасытность, чтобы все было мало, чтобы не притуплялись и не умирали, а все утоньшались бы нервы — щупальца нашей души…
— А это что? — вдруг спросил Глеб, все время не перебивавший Андрея.
— Я так и знал, что ты спросишь об этом. Глеб, не отрываясь, смотрел на барельеф.
— Что это? — повторил он вопрос.
— Тебе нравится?
— Нет, мне не нравится. Это гораздо больше. Это прекрасно, Андрей.
— А как же: формы — соблазн? — улыбнулся художник.
— Ты, верно, тогда не совсем меня понял, если сейчас вспомнил об этом.
— Не обижайся, Глеб, я пошутил.
— О нет, я далек от обиды. Как хорошо! Как хорошо! Помолчав, Глеб добавил еще:
— Перед этим можно молиться. Эта девушка или святая, или сама Вечная Женственность. Так тонки, так благородны черты лица. Андрей, ты большой художник. Кто тебя вдохновил на эту вещь? Андрей, кто она?
Андрей встал с обрубка и подошел к Глебу.
— Видишь ли, это кое-что из Евангелия. Ранним утром Галилейская Девушка встала, самая чистая и самая святая Девушка, какая когда-либо в мире была. Я думаю, это очень рано было. Синели холмы вдалеке, а, впрочем, не знаю, так ли это было, но видится мне так. Утренние синие росы еще лежали повсюду. Я так вижу все это, что целую поэму мог бы сейчас написать. Ей не спалось или мало спалось, но голова ее чиста и свежа, и благоуханное дуновение пробуждающихся цветов омывает все ее тело. Она вышла в сад. Захотела полить цветы, и вот наклоняется к ним, чтобы дать воды, и чудесно распускаются перед нею цветы — из тех, что случайно упали на землю из райских садов. Видишь, они распустились. Этот еще распускается. Они должны быть живые, они благоухать должны. А там на фоне зари Девушка стала лицом на восток — образ крылатого вестника — легкого юноши, может быть, сон ее, еще не отлетевший и стремящийся к ней, или мечта пробудившаяся, или небесный, чаемый гость.
— Это… благовещение?
— Да, это благовещение. Это не совсем по-христиански, но я сам люблю эту свою работу.
Андрей прищурил глаза и тоже глядел на свой барельеф. Был он поставлен несколько в стороне от других, и свет на него падал мягкий, тоже благостный. Фигура Пречистой Девы Марии в этом свете казалась совсем живой, только что вот наклонившейся. Нежные, с большими ртами, тянулись к ней пышные венчики райских земных цветов.
— Для скульптуры очень много значит освещение, — заметил Андрей.
И потом, помолчав, раздумчиво и тихо сказал, как бы про себя:
— Может быть, оттого я так и люблю эту работу, что она наша общая. Смутную мысль о ней мне Анна дала.
— Анна? — коротко спросил Глеб.
— Да, она. Мы вместе с нею работали…
— А это… — полуутвердительно начал Глеб.
— Да, эту фигуру я делал с нее.
— Пойдемте отсюда, — вдруг повернулся Глеб. — Ты прости, я как-нибудь все досмотрю в другой раз.
— Как хочешь. Я только сейчас докончу немного. Да и вы, верно, прямо домой. Я об одной очень прозаической вещи вдруг вспомнил, — голоден страшно.
Одну секунду поколебался Глеб. Потом подошел к Анне.
— Пойдемте, — сказал он ей.
И они вышли опять вдвоем, как вошли.
XIII
Дорожка от мастерской узенькая. Анна идет впереди, Глеб за ней. Оба молчат.
Потом выходят на старую лесенку. Сквозь ступеньки буйно пробивается трава. По обеим сторонам густеет бурьян.
Глеб только спросил, скорее, подумал вслух:
— Откуда вы взялись такая? — и идет дальше молча. Молчит и Анна.
Вдруг внизу лестницы показывается дитя — девочка лет 3–4, дочка сторожа. Идет она в чистенькой, белой рубашонке — и сама чистая и розовая, недавно умытая. Какая-то волна небывалой еще, особенной нежности разливается по всему телу девушки. Охватила ее всю, подняла и приблизила к ребенку. Анна схватила на руки девочку и крепко, с материнскою лаской прижимает ее к груди и целует в розовые щеки и губы.