От тех, кто наблюдал или ловил удавчиков, мы знали, что наиболее распространенный из двух местных видов (если слово «распространенный» вообще применимо к популяции, насчитывающей от силы семьдесят пять особей) обычно укрывается во влагалищах листьев латании. Указание четкое и ясное, все предельно просто. Для того, кто в жизни не видел латании. На самом же деле эта пальма далеко не так проста. Ее листья состоят из толстых прямых черешков, увенчанных подобием огромного зеленого веера, причем черешок упругостью равен чугуну, а веер словно сделан из неразрушаемого толстого пластика и оснащен по краям крохотными шипами, достаточно острыми, чтобы оставить вас без глаза. А потому, занимаясь поисками удавчиков, надлежало приблизиться к латании, мощным усилием рук раздвинуть листья и просунуть голову между ними, чтобы увидеть влагалища, надеясь при этом от всей души, что черешок не выскользнет из потных пальцев и шипы не исполосуют вашу кожу и не выколют глаза.
Второй вид, земляной удавчцк, обитает в норах, и, чтобы добраться до него, нужно, уподобившись свинье в дубовом лесу, старательно копать тонкий слой почвы над корнями пальмы. Опять-таки нехитрое, по видимости, дело, но только по видимости, ибо старые листья латании, высыхая и ложась на землю, черешками все равно прикреплены к родительскому стволу, и получается нечто вроде упругой коричневой палатки из веерных листьев, которые надо раздвинуть, чтобы добраться до земли у основания ствола. Мало сказать, что этому занятию сопутствуют потоки пота и сильная жажда: хотя мы купались в собственной испарине, тело буквально раскалилось, а язык словно обосновался в полости, обитой очень старой и очень сухой замшей. Туф нагрелся до такой степени, что хоть яйца пеки на нем. Небо с силой обрушивало на нас волны зноя, они отражались от туфа и обдавали лицо, как будто перед нами вдруг открылась топка. Пройдешь сто шагов — столько пота прольется, что диву даешься, откуда в организме такое количество влаги.
Если бы еще мы двигались по горизонтали, а то ведь либо лезешь вверх, либо спускаешься вниз, все время напрягая мышцы ног. А выпадет прямой участок — так и кажется, что у тебя одна нога короче другой. После двух часов поиска мы устроили привал, чтобы утолить жажду и съесть по апельсину. Опыт охоты на острове Круглом научил нас, что от апельсинов больше проку, чем от тяжелых фляг с водой: организм получает и влагу, и пищу, заодно и пересохший рот освежается.
К этому времени солнце выбралось из-за горы и уставилось на нас чудовищным горящим глазом исполинского дракона. Зная, что жара скоро вынудит нас прекратить охоту, мы спустились по склону метров на пятнадцать и направились обратно к лагерю, продолжая поиск. В тысячный раз раздвинув листья латании, я увидел, как мне показалось, хвост сцинка Телфэра и хотел уже следовать дальше, но потом решил, что лучше все-таки проверить. После короткой схватки с листьями я заглянул с другой стороны.
Это был не сцинк, а великолепный взрослый удавчик, который обвил своими кольцами ствол латании там, где влагалища листьев образовали подобие чаши. Я хорошо видел его; он лежал спокойно, не обнаруживая никаких признаков тревоги. С того места, где я стоял, его можно было ухватить за кончик хвоста, но такой способ представлялся мне неудачным со всех точек зрения. Во-первых, хвост очень тонкий — пусть даже не сломается, но повредить его ничего не стоит. Во-вторых, если я схвачу удава за хвост, он способен укусить меня за руку. Мне-то ничего не будет, пасть у него малюсенькая, но ведь удавчик может при этом поломать хрупкие, словно рыбья косточка, зубы, а это чревато гангренозным стоматитом. Подвергать риску такой ценный экземпляр мне не хотелось, а снова менять позицию — можно спугнуть его и потерять из виду. Поэтому я позвал Джона, который погрузился в латанию ниже по склону подобно утке, добывающей корм под водой.
— Джон! У меня тут змея, поднимись, помоги мне! Джон вынырнул из недр пальмы и вытер лоб — взъерошенный, расцарапанный, потный, очки затуманены.
— Ты уж извини, — отозвался он, — но я слишком занят своей сотней.
— Брось дурачиться! — крикнул я. — Я серьезно.
— Нет, правда?
Он бросился ко мне, скользя п спотыкаясь на туфе.
— Зайди с другой стороны и хватай его, — распорядился я, не дожидаясь, когда он отдышится. — Там его голова. И недавай ему кусаться, я не хочу, чтобы он нажил гангренозный стоматит.
Я продолжал стеречь добычу с тыла, а Джон раздвинул черешки, высмотрел голову удавчика, после чего спокойно протянул свою длинную руку, взял его за шею, осторожно выпутал из листьев и извлек наружу.
Удавчик был длиной поменьше метра; преобладающая окраска оливково-зеленая, с тусклыми желтыми пятнами ближе к хвосту. Голова длинная и плоская, почти листовидная. Поглядеть — какой же это удав…
Тем не менее мы ликовали, да еще как! За каких-нибудь два часа в такой трудной местности поймать одну из самых редких змей на свете — невероятная удача; еще поразительнее было то, что удавчик, можно сказать, во всем нам содействовал.
Мы продолжали охоту с удвоенным рвением. Однако солнце поднималось все выше и выше, жара все усиливалась, латании все упорнее сопротивлялись нам, и в конце концов мы возвратились в лагерь к свежему кокосовому молоку, к арбузам и к раскладушкам, которые на неровном грунте брыкались, словно необъезженные кони. Когда наступила вечерняя «прохлада» и температура упала до каких-нибудь двадцати девяти градусов, так что можно было садиться на туф, не боясь ожогов, мы еще раз прошлись по латаниям, но удача не повторилась.
Ночью полил дождь, и потоки воды катили по туфу и через нашу палатку, так что мы чувствовали себя на раскладушках, как на лодках, плывущих по не самому чистому из венецианских каналов.
Мы были на ногах еще до восхода и, едва небо окрасилось в зеленовато-золотистый цвет, совершили первую вылазку в пальмовую рощу. Утро выдалось намного прохладнее вчерашнего благодаря свежему ветру. Море пестрело белыми лепестками пены, а в небе плыли армады плоских облаков, которые частенько закрывали солнце, давая нам короткие передышки. Мы трудились три часа подряд и видели множество ящериц, вот только змеи не попадались. На привале, когда мы взялись за апельсины, Джон поделился со мной свежей гипотезой.
— Сам посуди, пищи у них вдоволь, — говорил он. — Я уж и не помню, сколько зеленых гекконов и детенышей сцинков видел сегодня, а это все идеальный корм для змей.
— Верно, — согласился я, — с кормом проблем нет.
— Вот и спрашивается, почему же так мало удавчиков? — продолжал Джон.
— Может быть, им трудно находить друг друга среди этих проклятущих латаний, — сказал я с горечью.
— А мне кажется, все дело в том, что их детеныши сами служат добычей.
— Добычей? Это для кого же?
— А для сцинков Телфэра. Я понаблюдал за крупными особями, да ты и сам видел, что они глотают все подряд, от жевательной резинки до апельсиновых корок. Только что на моих глазах сцинк Телфэра уплел довольно большого сцинка Бойера. А удавчики наверно являются на свет не такими уж крупными. Взрослый сцинк Телфэра — это же зверь, а они весь остров наводнили.
— Пожалуй, ты прав, я как-то об этом не подумал.
— По чести говоря, если мы хотим помочь змеям выжить в диком состоянии, — заключил Джон, — следовало бы отловить четыре-пять сотен сцинков Телфэра и перевезти на Ганнерс-Куойн или Флат.
— Ну, это уж чересчур, — возразил я, заталкивая кожуру от своего апельсина в рыхлый туф. — Ты же знаешь, поборники охраны природы не хуже старых дев способны впасть в истерику, когда заходит речь о разведении животных в неволе и о транслокации видов.
— Ну, а я считаю, что это помогло бы спасти удавчика, — упрямо сказал Джон.
— Возможно, возможно. Когда примемся всерьез за проблему острова Круглого, попробуем предложить. А пока давай-ка еще раз схватимся с латаниями.