В сопровождении пернатого эскорта, обливаясь потом от натуги, мы потащили палатку и припасы через вертодром и вниз по соседствующей с ним лощине. Фаэтоны пикировали на нас белыми сосульками, издавая свои удивительные крики, а буревестники легко скользили рядом с нами в полуметре над землей, словно вышколенные овчарки, охраняющие стадо бестолковых строптивых баранов.
Место для лагеря мы выбрали на краю прорезанной и обточенной ветрами и дождями лощины, спускающейся к морю этаким миниатюрным Большим Каньоном. Мощные серые пласты туфа чередовались здесь с участками, которые кролики и морские птицы искрошили так, что образовалось подобие почвы, покрытой зеленым ежиком растений с толстым стеблем, чем-то похожих на полевую горчицу. К счастью, кролики его не трогали, и он служил защитным покровом для драгоценных клочков почвы. На фоне сурового эродированного ландшафта эти клочки казались непорочными зелеными лугами с редкой россыпью пальм, лишенными всяких обитателей, если не считать насекомых да рыскающих тут и там сцинков. Однако с приходом темноты картина сразу изменилась.
Остаток дня ушел у нас на разбивку лагеря и налаживание походного быта. А когда погасли зеленоватые сумерки и на черном бархате неба замерцали звезды, из недр земли внезапно, как по сигналу, вырвались необыкновенные звуки. Сначала мягкие, даже мелодичные, словно где-то в глуши на снегу под луной печально выла стая волков. По мере того как к хору присоединялись все новые и новые голоса, он стал подобен чудовищной неистовой мессе полоумных в подземном соборе. К нам доносились фанатические призывы священнослужителей и дикие вопли прихожан. Около получаса земля вибрировала от нарастающих и убывающих звуковых волн, а затем будто разверзлись недра, выпуская обреченные души из преисподней, созданной воображением Гюстава Доре, — то из скрытых под зеленью нор, словно восставшие из могил мертвецы, мяукая, курлыкая, завывая, высыпали птенцы буревестников.
Сотни ковыляющих и порхающих птенцов наводнили наш лагерь, и нашествие это сопровождалось такой какофонией, что мы с трудом слышали друг друга. К тому же эти придурковатые создания решили, что наша палатка — отменная гнездовая нора, созданная специально для них. С писком и уханьем врываясь внутрь и шныряя над нашими кроватями и под ними, они беззастенчиво рассыпали свой помет и отрыгивали пахнущую рыбой кашицу на тех из нас, кто позволял себе непочтительно обращаться с ними.
— Честное слово, это уж чересчур, — сказал я, сгоняя со своей кровати двадцатого птенца. — Знаю, меня считают другом животных, но всему есть предел.
— Можно завязать вход, Джерри, — предложил Вахаб, — но тогда будет очень жарко.
— Пусть лучше я задохнусь, чем делить постель с этой пернатой когортой! Моя кровать и так похожа на перуанский остров, где добывают гуано, — заключил я с горечью, вылавливая птенца из миски с супом.
Мы завязали вход, и температура внутри палатки сразу подскочила до сорока градусов. В остальном же наш маневр привел лишь к тому, что неунывающие птенцы принялись делать подкопы вдоль стенок. Всякий раз, как один из них проникал к нам таким путем, приходилось развязывать вход, чтобы вы-бросить его. В конце концов, обороняясь от настойчивой интервенции, мы придавили края палатки канистрами. Тогда побежденные птенцы, окружив нашу обитель, решили развлечь нас ночным концертом.
— Уаааа, уаааа, уууу, — голосила одна группа, и другая отзывалась ей: — Уаа, уаааа, уууэ.
Соперничающий ансамбль пел на другой лад:
— Ооо, ооо, ооо, ООООХ, оо, — и мощный хор подхватывал: — Уаа, уаа, уаа, ооэээ, уаа, уаа.
Так продолжалось до самого рассвета; перерывы наступали только, когда родители прилетали с кормом, и дикие вопли птенцов сменялись своеобразными, мало приятными звуками, будто из ванны, которую кто-то вздумал наполнить жидким навозом, вытекало содержимое. Это родители отрыгивали в клювики потомков полупереваренную рыбу. Скоро в палатке воцарился запах, как на китобойном судне после удачной охоты.
Под утро, когда мы, совершенно изможденные, стали забываться беспокойным сном, несмотря на гомон, птенцы открыли для себя еще одно достоинство нашей палатки. По очереди взлетая на конек, они лихо съезжали по словно созданным для такой забавы брезентовым скатам. Звук царапаемого когтями брезента напоминал треск рвущегося коленкора, а товарищи смельчаков, сидя кружком, восхищенно вопили:
— Кооу, кооРР, КООРР… Ооо, коорр, коорр. Поразмыслив, я заключил, что в жизни не проводил более беспокойной ночи.
На рассвете, так и не поспав толком, мы вылезли из палатки и побрели умываться, спотыкаясь на каждом шагу, сквозь орды птиц, которые продолжали сидеть и курлыкать перед своими норами. На краю розово-оранжево-зеленого небосвода темнела горстка беспорядочно разбросанных облаков. Притихшее море отливало кобальтовой синью. Пальмовые листья над моей головой, запечатленные черной чеканкой на небесном фоне, шуршали, как от незримого дождя. Между ними возлежал в непринужденной позе белый, как фаэтон, узенький лунный серп. Небо пестрело буревестниками, приветствующими утро своим многоголосием; тем временем меланхоличные птенцы закопошились в зелени, ныряя в свои подземные убежища.
После завтрака мы отправились к пальмам и посвятили Зозо в искусство ловли змей. Он с напускным безразличием справился, какова его задача: самолично ловить змей или только находить их? Мы ответили, что нас вполне устраивает второе. Сдвинув на затылок тропический шлем и попрочнее утвердив на утином носу темные очки, он приступил к делу. Не прошло и получаса, как Зозо, к нашему удивлению, крикнул, что нашел змею. Мы поспешили к латании, у которой он остановился. В душе я был уверен, что мы увидим хвост сцинка Телфэра, однако среди листвы и впрямь безмятежно лежал молодой удавчик с изящной тонкой головой. В отличие от зеленоватых взрослых особей и красно-желтых детенышей он был темно-оливковый, с кружевом желтоватых пятен на шее, части спины и в основании хвоста. Мы засыпали Зозо комплимента ми, и он расплылся в довольной улыбке, так что уголки губ чуть не сошлись на затылке. Ободренные столь быстрым успехом, мы продолжили поиск.
Понятно, охотясь на змей, мы в то же время не оставляли без внимания гекконов Гюнтера (нам нужны были еще молодые самки), а также сцинков Бойера и Телфэра. Зозо, окрыленный тем, что в нем открылся дар змеелова, до того осмелел, что собственноручно поймал несколько юрких глянцевых сцинков Бойера. Вслед за чем, убедившись, что нас никто не слышит, признался мне, что до этой экспедиции боялся ящериц.
Поиск продолжался, пока жара не взяла верх над нашим рвением, после чего мы направились обратно в лагерь, вполне довольные достигнутым: наша добыча включала восемь сцинков Бойера, шесть молодых сцинков Телфэра, трех молодых гекконов Гюнтера и одного удавчика. Под вечер, когда солнце умерило свой пыл, мы совершили повторный заход к латаниям, но без успеха. Ночь опять выдалась беспокойной из-за какафо-нических упражнений буревестников.
На другое утро мы вышли еще раньше,, замыслив взойти на одну из вершинок острова и оттуда спускаться к морю. Карабкаться в гору даже в столь ранний час было утомительно и мы добрались до заветной точки мокрые от пота. Сверху было хорошо видно, как пострадал остров от эрозии; крутые, словно трасса горнолыжников, туфовые склоны были сплошь изрезаны и источены дождями. В лощинах громоздились вымытые из туфа камни, ожидая, когда очередной ливень отнесет их еще ближе к месту конечного упокоения на дне моря. Слагающие вершину мощные туфовые плиты были достаточно твердыми, однако местами они раскисли от ночного дождичка и уподобились шоколадке в мальчишеском кармане