— Ну вот я и один… — чуть слышно, почти шёпотом, промолвил Александр.
От осознания полнейшего уединения, от стелящегося тумана и иссиня-серых тяжёлых туч по рукам и ногам Александра пробежали мурашки, а тело окатила приятная дрожь. Он закрыл глаза и запрокинул голову, вдыхая влажный и свежий приозёрный воздух.
— Ни одна живая душа здесь меня не потревожит… — уже перешёл на шёпот юноша. — Затем, перейдя на свой второй родной язык, добавил, — dessa platser påminner mig mycket om mitt hemland… Jag undrar hur det går för mina föräldrar20?.. У матушки, должно быть, всё так же накрыт для меня стол… Как же хочется хоть на миг покинуть эту осточертевшую мастерскую!
Ветерок задул несколько опавших листьев прямо под ноги Александру. Тот с некоторым безразличием посмотрел на них, переведя затем взгляд на крону дерева.
— Всё-то ты, должно быть, знаешь, — чуть улыбнулся он, смотря на зелёный шатёр, что гостеприимно раскинулся над ним. — Ты видело много несчастий, горя и смерти. Под тобою гибли животные в борьбе за выживание, ты наблюдало, как высыхают старшие твои сородичи, ты знаешь, каково это — когда вокруг тебя летит вся жизнь, а ты стоишь и стоишь… Мудрое ты, должно быть?
Конечно, дерево не могло ответить ему на его человеческом языке. Однако листва в ответ на его речь затрепетала под порывом северного ветра, будто бы кивая. Заметив данное обстоятельство, Александр вновь ухмыльнулся.
«Здесь и деревья умеют слышать… — подумал юноша. — Пожалуй, не стоит их донимать своими размышлениями вслух. Их язык, язык деревьев — это молчание, вековое и стойкое. Помолчу и я…».
Сумерки окатывали долину всё больше и больше, всё стремительнее и стремительнее. Теперь лес, погружённый не только во мглу, а и в темень вечерней поры, стал похожим на место из народных сказок и поверий. Закрыв глаза вновь, в воображении Александра начали всплывать различные знакомые образы. Вот мать и отец, готовят дома в каменной печи хлебные лепёшки. Отец владел пекарней, поэтому изделия из муки ему давались лучше всех в их маленьком северном городке. Вот младшая сестрёнка Ингрид, всё клянчит у родителей горячий ещё хлеб. На улице сыро и холодно, а внутри их дома так уютно и так приятно пахнет… Вот реальное училище, куда он поступил после гимназии. Выстроенное из тёмного кирпича, оно скорее походило на крематорий, однако лица в нём были такие светлые и радостные! Учитель физики Карл Петерссон, сосед по парте Йорве. Вот первое его очарование — русская гимназистка Ольга Румянцева, которая всегда обижалась, когда её называли Хельгой… Все эти образы, непонятные решительно никому, представляли для Александра одно из самых ценных сокровищ. Его детство прошло счастливо, и воспоминания о нём не могли не отпечататься в его голове тёплыми сладкими помыслами. Однако на воспоминаниях о его первой любви его сознание внезапно перенесло его в студенчество, в те времена почти как год назад, когда он вместе с Ваней и Колей грезил о полётах и о членстве в эскадрилье. Тотчас в голове возникло приятное, милое личико с аккуратным носиком, розоватыми щёчками и алыми, похожими на лепестки нежного цветка, губами.
— Гладерика… — не смог сдержать молчания Александр.
Образ девушки, до сей поры прочно выстроившийся у него в воображении, мигом пропал.
«Не выходишь ты у меня из головы, — подумал юноша, впервые за долгое время опустив взгляд. — И за что же ты мне так приглянулась? Не могут же это быть лишь твои слова о мечте. Я был бы совершеннейшим дурачком, если бы очаровался столь незначительною деталью… До чего же дурной повод».
Эта мысль молнией пронзила его ум, резонируя в сердце некоторым беспокойством.
«Чем же я в ней очаровался? Да и очаровался ли я вообще? Что же это со мной, право?.. Сколько раз я вспоминал о ней? Боже мой, столько вопросов — а есть ли хоть один ответ?»
Становилось заметно темнее. Кроны деревьев с каждой минутой становились всё менее и менее приветливыми, облачаясь в угрюмые оттенки вечера.
«Прежде всего, стоит быть честным с ней и с самим собой, — заключил Александр. — Чего хочу я? Конечно, хочу видеть её! Желаю слышать её голос! Я не силён в метафорах и сравнениях, но мне кажется, что уста Гладерики звучат так, словно исправно работающий механизм… Словно как часики, как трель звонка. То, что всегда приятно слушать. Боже мой, неужто до такого ничтожества, до таких пошлых сравнений довёл меня герр Браун? Прости меня, Гладерика. Я ведь даже порядочного письма написать тебе не смогу».
20