Человек не может работать вечно. В конце концов, даже совершенный с виду механизм рано или поздно будет нуждаться в техническом обслуживании и ремонте. Станки на фабриках стоят выключенными и холодными всю ночь, для автомобилей существует множество мастерских, а уж аэропланы и вовсе большую часть своей жизни проводят на земле. Для людей таковым «ремонтом» вполне может являться отдых. Он практически всегда приятен для нашего тела и души, каким бы образом ни проходил. А уж особенно приятным он становится после долгой и изнуряющей работы, когда человек ощущает его заслуженность. Сам по себе отдых — полезное дело, позволяющее нам восстановить силы перед новыми начинаниями и связанными с ними трудностями. Однако имеет это дело под собою один подлый нюанс: от него становится сложным отказаться в нужное время. Всё же для отдыха должен быть отведён строгий отрезок дня, иначе бы пословица «делу — время, потехе — час» просто бы не имела смысла. Методичный и уместный отдых обязательно вдохновит нас на новый отрезок труда, и можно быть уверенным — после оного всё равно настанет пора покоя.
Эти простые истины были неведомы герру Фридриху Брауну, который видел смысл своей и чужой жизни лишь в непрестанном труде. На этой почве между ним и его подчинёнными — Александром Стефенссоном, Колей Кирсановым, Ваней Орловым и Серёжей Одинцовым — возникли непримиримые противоречия, и с каждым днём недовольство и зубной скрежет юношей нарастали. Сам Браун, хоть и был непоколебимым и твёрдым в своих намерениях, однако не мог не обладать толикой эмпатии. По крайней мере, с каждой неделей продуктивность юношей падала всё ниже и ниже. Порой доходило до того, что они проводили за одной страницей из книги весь день, а под конец проводили лишь пару тонких линий на ватмане. Такое положение дел Брауну, конечно же, не нравилось. Рано утром, в одну из очередных суббот, он позвал всех юношей на кухню.
— Meine freunde, — начал герр, деловито свесившись над кухонным столом, — ви поработаль на славу всё это время, поэтому сефодня я решиль дать вам виходной. Ви вольны идти в город или оставаться в доме.
Юноши переглянулись между собой. В глазах у них читалась радость и облегчение от этой внезапной и приятной вести.
— Мы вам благодарны, — склонил голову Ваня Орлов. — Надеемся, что и вы отдохнёте.
— О, ja, ja, отдыхь мне не помешаль!
— Разрешите идти?
— Разрешаю, — отчеканил Браун и первым покинул кухню.
Через некоторое время все четверо стояли у входной двери, приготовившись выйти. Александр, натянув перчатки на руки, уже было потянул за ручку, как вдруг с внешней стороны послышался стук.
— Войдите, — сказал неуверенно юноша.
Едва дверь приотворилась, как на пороге возникло сразу несколько фигур людей.
— Excuse us22, — молвил стоящий впереди всех доктор Ларсен — уже знакомый Александру бородатый мужчина с золотыми пенсне на носу, — можем ли мы фойти?
— Доброе утро, доктор! — учтиво поздоровался Александр. — Прошу, располагайтесь.
Обыкновенно тихая прихожая наполнилась шумом и людьми. Вскоре четырём юношам пришлось потесниться, поскольку шестеро гостей заняли всё пространство тесного коридора. Однако Александр узнал лишь троих из них. Один — доктор Ларсен собственной персоной. Вторая — вечно следовавшая за ним, как дочка за отцом, медсестра Глаша. В самом конце переступила через порог девушка в голубом летнем платье, кружевными рукавами и милой шляпкой цвета платья, из-под которой пышно вились золотистые локоны. Взглянув на неё, Александр едва не вздрогнул. Внутри него сильно ёкнуло сердце. Это была Гладерика.
«Как… Мне, должно быть, это снится? — подумал он».
Невольно он засмотрелся на неё. Нет, вернее сказать, — залюбовался. Только сейчас он осознал, что до этого никогда не замечал подлинной её красоты. На тонкой её шее, ближе к левой щеке, виднелась едва заметная родинка. Глаза были не просто голубыми, как отметил Александр при первой их встрече, а скорее походили на два сапфира цвета океана. И такие бездонные… Казалось, лишь раз взглянешь ей прямо в них — и они просто смоют тебя стремительным потоком. При этом они не были отягощены теми невыносимо тяжёлыми и бесполезными размышлениями, коими обыкновенно не то притворно, не то по-настоящему тешат себя многие читающие люди. Глаза её были умными, но не страдальческими — и одно лишь чудо способно было вычленить эти два состояния из двух разных противоположностей. Её милая и непринуждённая улыбка предназначалась всем, но одновременно никому. Она была, скорее, формой вежливости, которая вошла в привычку, и теперь без неё девушка не проживёт и дня. Аккуратный носик, слегка вздёрнутый вверх, не добавлял ей аристократизма и холодности, однако придавал её внешнему виду капельку кокетства — ровно столько, сколько требовалось юной девице. И всё это сочеталось на её лице в чарующий нежный образ — столь нежный, что и взглянуть лишний раз было боязно.