***
Тем временем, Александр лежал в жаркой и душной палатке лазарета. Ему было велено никуда не вставать и ничего не делать. Всю ночь и всё утро его терзали мучительные догадки о Гладерике. Всё ли с ней хорошо? В безопасности ли она? Что, если с ней что-то случилось? Что её сподвигло сказать то, что она говорила вчера? А он просто лежит здесь, не в силах ничего сотворить… Вдруг с дальней стороны аэродрома он услышал гул. В мгновение ока он перебрал у себя в уме все варианты, что за шум это мог быть. Вспомнив, что утром он слышал оркестровые марши, а также то, что ни доктор Ларсен, ни Глаша не навещали их с самого утра, к нему пришло очень горькое осознание нынешнего его положения. Этот гул — это шум мотора аэроплана. Аэроплана, который был разработан им! И теперь он не может даже посмотреть на полёт своего же творения! С таким раскладом событий он мириться не собирался. К тому же, снаружи можно было если не отыскать Гладерику, то хотя бы узнать о том, где она. Собрав остатки своей решимости, Александр резко встал с койки. Тотчас закружилась голова, в глазах потемнело, грудную клетку в области ключицы свело острой болью, от которой юноша начал задыхаться. Он никак не отреагировал на это; встав на ноги и опираясь на изголовье койки, он сделал шаг. От него сразу отдало в ключицу.
— Чёрта с два я теперь отступлю, — прошипел Александр и отрывисто прошёл к выходу.
Прихватив по дороге одиноко валяющуюся палку, он пошёл, опершись на неё. Гул мотора нарастал с каждой секундой, что заставляло его ускоряться всё больше и больше. Несмотря на боль и неудобство, спотыкаясь, он бежал ослабленными ногами по пыльной земле. Взглянув на аэроплан, он увидел, что тот остановился на взлётно-посадочной полосе. Остановился и Александр, вперил взгляд в машину, стоящую в ожидании. Затем шум от мотора разнёсся по всему аэродрому, эхом отражаясь от каждой травинки, от каждой палатки, ящика или деревца. Летательный аппарат проехал сотню метров, оставляя за собой густой пыльный шлейф, а затем оторвался от земли. Тело Александра покрылось мурашками. Если бы не травма, он бы прыгал от радости и восторга, переполнявших его сердце и голову в тот момент. Краем зрения он заметил, что волосы у испытателя, сидевшего в кабине, подозрительно отдавали золотистым блеском. Нахмурившись, Александр направился в штабную палатку. Вновь в его голове молнией блеснула, но тут же испарилась догадка, подтверждение или опровержение которой он намеревался заполучить у командиров. В тот миг ему было совершенно наплевать, что ему скажут высшие чины. Дневальный, видя, что Александр упорно движется, не сворачивая, прямо ко входу, перегородил ему путь.
— Пусти! — грубо воскликнул Александр.
— Не велено, — отрезал дневальный.
Однако из палатки донёсся юношеский голос:
— Пусть войдёт.
Дневальный вздохнул, однако пропустил напористого молодого человека внутрь. Александр зашёл и увидел, что за радиоприёмником сидит его ровесник и напряжённо держит руку над кнопкой.
— Не помешаю? — спросил Александр.
— Никак нет. Ты ведь Александр Стефенссон, верно?
— Так точно.
— Значит, правильно я тебя запомнил. Мы встречались ещё в городе, когда я вместе со всеми приезжал к вам в гости. Я — Степан Адлерберг, позывной «Старгейт». Твой позывной как?
— Мой позывной — «Эдельвейс». А что ты здесь, собственно делаешь?
— Стерегу эфир.
— Какой ещё эфир?
— Эфир — тот, в котором происходит обмен радиосообщениями. Скоро «Аурус» должна выйти на связь…
Стёпа хотел было что-то сказать, но Александр вдруг встрепенулся и судорожно задышал, а затем закашлял.
— Тебе нехорошо?
— Там… Гладерика? — сквозь кашель спросил юноша.
— Да… Значит, мои догадки верны. Недаром она так рвалась в небо, — тихо молвил Стёпа.
В палатку внезапно вошёл Роман Иванович. От нежданного гостя из лазарета он был, мягко, говоря, не в восторге.
— Александр, тебе же было велено лежать. Почему покинул свой пост? Степан, почему пропустил его?
Стёпа ответил не сразу:
— Кто как, но лично я не собираюсь чинить препятствия на пути к двум пылающим сердцам.
Роман Иванович посмотрел на него исподлобья.