Я стоял перед ней, как лилипут перед Гулливером, и мучительно краснел. Будь здесь Мендель Глянц, он бы выручил меня.
- Има… Има!-закричала госпожа Вейнбаум.- Има, иди сюда! Учитель пришёл…
Мальчик мне сразу понравился. Он был маленький, хрупким (в отца, а не в мать). На хорошенькой, точно фарфоровой мордочке выделялись умные лукавые глаза.
- Здравствуй, Има, - сказал я внушительным тоном, который в точности перенял от нашего инспектора Евгения Андреевича Селенса.
Он доверчиво протянул мне руку. «Э… мы будем друзьями, - подумал я. - Это не Мошка». Мой педагогический опыт обогащался.
- Его зовут Эммануил, - сообщила мне госпожа Вейнбаум. - Вы сегодня можете и начинать. Вам никто не будет мешать. Има - мальчик послушный и способный. Вот это будет ваша учебная комната. Сюда утром никто не заглядывает.
Она проплыла мимо меня, как корабль, и я вошёл вслед за ней в небольшую комнату - очевидно, гостиную. В комнате стояла зелёная плюшевая мебель. У окон - два высоких фикуса с большими, сочными листьями. В центре комнаты - круглый стол, покрытый зелёной бархатной скатертью. А на столе - это сразу бросилось мне в глаза - лежала книга в синем переплёте. На обложке сверкали золотые буквы:
Лорд Байрон
ЧАЙЛЬД-ГАРОЛЬД
2
Я никогда не читал Байрона. Краем уха в гимназии от старшеклассников слышал о героическом облике этого английского писателя. Красивого, голубоглазого семиклассника Петю Кузнецова, записки которого я иногда передавал своей старшей сестре, звали почему-то романтическим и заманчивым именем «Чайльд-Гарольд».
Я слышал, как шептались о нём собиравшиеся у моей сестры гимназистки, но считал ниже своего достоинства вмешиваться в их разговоры или показывать хоть какую-нибудь заинтересованность в них.
Петя Кузнецов очень нравился и мне самому. Поговаривали, что он пишет стихи. Правда, в нашем журнале «Кнут» он не участвовал. Но однажды на гимназическом вечере он действительно прочёл стихи, особенно потрясшие приглашённых гимназисток.
Петя стоял на сцене тонкий и бледный, совсем как король экрана Максимов. Читал он протяжно, нараспев, с выражением:
Я не совсем понимал, как это можно продавать душу, как старое платье, и кому, собственно, Петя Кузнецов продаёт свою душу. Два первоклассника, сидевшие около меня, хмыкнули на весь зал. Но на них зашикали. Учитель русского языка Илья Петрович Штыковский, руководивший литературным вечером, грозно помахал пальцем, а гимназистки, и среди них моя сестра, бешено захлопали.
С этого-то вечера Петю Кузнецова и стали звать Чайльд-Гарольдом.
Признаться откровенно, я тоже писал стихи. Не такие, конечно, как Петя, но всё же стихи. И в одном из номеров
журнала «Кнут» было даже помещено моё стихотворение. Оно начиналось так:
Стихи мне представлялись боевыми и сатирическими. Они показывали огромную эрудицию автора и знание языков. И даже псевдоним у меня был французский - Le poisson. Я думал тогда, что это значит яд… Только много позже я узнал, что одна лишняя буква «s» превращала меня из зловещего «яда» в мирную, безобидную «рыбу».
Несмотря на всю идейную направленность моих стихов, они не вполне удовлетворяли меня. Я был здоров и краснощёк, никому продавать своей души не собирался. Но мне хотелось подражать Пете Кузнецову. Я тоже хотел, чтобы обо мне шептались девушки и называли меня Чайльд-Гарольдом.
Из всех моих одноклассников никто не знал, кто такой Чайльд-Гарольд.
На уроке рисования я решил спросить об этом у нашего классного наставника Витта Модестовича Лозанцева. И тут я сделал крупную тактическую ошибку.
Мы срисовывали торс какого-то мощного грека. Не закончив рисунка, я поднял руку:
- Витт Модестович… кто такой был Чайльд-Гарольд? В классе грохнул оглушительный смех. Мощный торс
неизвестного грека зашатался и едва не опрокинулся.
Витт Модестович сначала широко раскрыл глаза, потом медленно начал багроветь. Человек он был вообще добрый, но очень нервный и вспыльчивый.
- Вон из класса! - разъяснил он громовым голосом. - Останешься на два часа после уроков.
Я выходил из класса, сопровождаемый раскатами сочувственного смеха. Авторитет мой в классе, несомненно, поднялся.