Соломон Розенблюм поддержал Сеппа. В какой-то мере я понимал, что, оправдывая осуждённого народом и историей Дантона, Розенблюм и Сепп бросают вызов и Филькову, и всем большевикам. Я понимал, что мне (а себя я считал представителем большевиков на этом необычайном совещании), нужно добиться осуждения Дантона.
По я не мог послать этого замечательного человека под нож гильотины.
Вот уже и Степан Алый, из соображений гуманности и из дружеских чувств к Закстельскому, присоединился к Сеппу.
Вот уже и аптекарь Аронштам голосует за оправдание.
Надо спешить. Уже стучат в дверь и напоминают, что это всё-таки театр и зрители ждут.
А неизвестный красноармеец в большой папахе, Василий Снегирёв? Он ещё не высказался. Снегирёв встал, оправил гимнастёрку, пригладил рыжеватые усы.
- Товарищи… - жёстко сказал Снегирёв. - То есть граждане! - поправился он. - Неправильно. Я считаю так: товарищ Фильков доказал ясно - Дантон помогал белому генералу. Значит, не может быть пощады! А что говорил он красно, так это пустяки. Предлагаю: расстрелять Дантона! - И он тяжело сел, решительно махнув рукой.
Сепп что-то шепнул Розенблюму.
Пришла очередь и мне сказать своё слово. Я хотел произнести большую политическую речь, блеснуть своими познаниями из области истории французской революции. Но опять стукнули в дверь. Сепп торопил меня. И я не мог ничего решить. Всё смешалось в моём разгорячённом мозгу. Гуманность. Жестокость. Прекрасная Люсиль Де-мулен. Василий Андреевич Фильков. Вениамин Лурье. Дантон-Закстельский. «Свобода в заговоре против свободы». Слишком тяжёлую ответственность возлагала история на мои плечи. И я не мог убивать Дантона.
- Я… я… воздерживаюсь, - задыхаясь и презирая себя в ту минуту, сказал я.
Красноармеец Снегирёв сокрушённо посмотрел на меня. Я понял, что совершил непростительную ошибку. Но было уже поздно.
Сепп, усмехнувшись, сказал:
- Итак, четыре против одного при одном воздержавшемся. Гражданин Дантон оправдан.
Соломон Розенблюм легонько похлопал. Остальные молчали.
Так через сто двадцать пять лет после осуждения Дан-тона ему опять была возвращена жизнь.
За кулисами я увидел бледного, усталого Сен-Жюста. Узнав о приговоре, он презрительно смерил меня глазами и сразу отошёл. Мы вышли на сцену. Смущённый и обескураженный, я искал глазами Филькова. Он никогда не простит мне этого предательства. Но Филькова не было. Многие стулья в зрительном зале опустели. Шёл третий час ночи. Дактон-Закстельский нервно ходил по сцене. Приговор, видимо, мало интересовал его. Известие о том, что ему дарована жизнь, он встретил холодно и безразлично.
Сразу же после спектакля я пошёл в губревком. Я хотел видеть Василия Андреевича, рассказать ему о приговоре, покаяться…
Столкнулся я с Фильковым в дверях. Его ждала машина. Он спешил.
- А, Саша!-остановился он. - Ну как? Оправдали Дантона?… А ты что горюешь, нервничаешь?… (Он ничего ещё не знал, Василий Андреевич.) Ну, не падай духом, Сашок… Суд ещё не закончен. - Он посмотрел на меня в упор и засмеялся. - Едем вот пьесу доигрывать. Эту самую пьесу, о Дантоне…
Через два дня мы узнали из газет, что по приговору Военного трибунала арестован и расстрелян непосредственный вдохновитель и участник банды эсера Никитина - актёр Владислав Закстельский, исполнитель роли гражданина Жоржа Жака Дантона из департамента Арси Сюр Об.
БЕТХОВЕН
1
Большим торжеством, организованным в нашем городе в суровые дни девятнадцатого года, было открытие памятника Песталоцци.
Председатель губревкома Василий Андреевич Филь-ков издавна уважал знаменитого педагога. Кроме Филькова, в президиуме губревкома вряд ли кто-нибудь чувствовал особую близость к прославленному швейцарцу. Но мысль Филькова о водружении памятника понравилась всем.
Значительно позднее мне пришлось увидеть протокол этого заседания президиума нашего губревкома. В повестке дня стояло тридцать три вопроса. Первым шёл вопрос о трудгужналоге, вторым - о ремонте красноармейского госпиталя и третьим - о Песталоцци (докладчики тов. Фильков и тов. Шварц).
Появление городского художника Шварца на заседании губревкома, да ещё в роли содокладчика, было само по себе случаем удивительным и необычайным. Шварц был всегда очень далёк от политики. Он был прекрасным жанристом и писал картины, посвящённые городскому быту. Но Василий Андреевич, высоко ценивший его талант, несколько раз и подолгу беседовал со Шварцем, привлекая его внимание к новой тематике. Пожалуй, памятник Песталоцци и был рубежом, знаменовавшим перелом в твор честве художника. Скульптурой он почти не занимался, но над проектом памятника Песталоцци поработал любовно и основательно.