Я не принимал участия в шутках, мне казалось святотатством шутить, когда кругом смерть.
Иногда во время недолгой передышки собирались бойцы вокруг орудий, и Лёша Пальнов запевал любимую песню батареи:
Пел Алексей мастерски, за душу брал. Собирались вокруг бойцы, забывали про холод, про тяжесть похода, глядели в таящую сотни опасностей тёмную, густую ночь и тихо подпевали Алёше.
И ещё была у Лёши песня. Никто не знал, кто сложил её. Говорилось в этой песне про арестованного белыми рабочего, который сквозь решётки тюремного окна глядит на восток и ждёт прихода Красной Армии. Была эта песня протяжна, грустна, и пел её Лёша, полуприкрыв глаза.
Эту песню я очень любил.
Я рассказывал товарищам по батарее, что лоржинские комсомольцы ждут нас, что они обещали помочь.
Помочь… Как помочь? С каждым днём этот вопрос всё больше мучил меня.
Когда же они помогут? Когда всю батарею уничтожат?
«Когда же? Каким образом? - неотрывно думал я. - Эх, отступаем!… Опять отступаем!»
И зачем я пошёл в артиллерию? Разве столкнёшься здесь с врагом грудь с грудью?
Снаряд опять просвистел над самой моей головой и упал далеко в лесу, с грохотом расчищая себе место среди деревьев.
- Огонь! - протяжно командовал Черненко, получив новые координаты с наблюдательного пункта.
Но орудие молчало. Я с недоумением глянул вниз.
Упав головой на орудие и окрасив его своей кровью, лежал запевала Алексей Пальнов.
«Щец бы теперь горяченьких!…» - вспомнил я.
…Я заменил Пальнова у орудия. Огонь с вражеской стороны всё усиливался.
Снаряды в первой батарее были на исходе.
Помкомбатр Черненко приказал беречь снаряды. И батарея только изредка отвечала на беспрерывный смерч осыпающей нас шрапнели.
Жёлтый дым стлался на поляне, закрывая солнце.
Соседнее орудие давно умолкло, сбитое противником. Я с тревогой поглядывал на помкомбатра. Окоченевшие руки саднило от гильз. Щит орудия раскололи снаряды, но, тяжело содрогаясь, оно всё ещё отвечало на огонь противника.
Из леса неожиданно вынырнула фигура верхового.
«Приказ отступать», - решил я, и как будто треснула натянутая до отказа боевая пружина.
Всадник легко соскочил с коня: я узнал под большим козырьком шлема широкоскулое лицо Вали Грековой.
Она ласково взглянула на меня, и что-то расплавилось в моём окоченевшем сердце.
- Товарищ командир батареи, - глухим, простуженным голосом сказала Валя,- командир полка приказал держаться до последней возможности. Без приказа не отступать.
Черненко оторопело поглядел на Валю, обвёл глазами трупы, усеявшие лесную опушку, небольшую горстку оставшихся бойцов и глухо ответил:
- Передайте командиру полка, что приказ будет выполнен.
Валя поняла долгий взгляд помкомбатра. Хотела что-то сказать, но промолчала и только, проезжая мимо меня, тихо бросила:
- Прощай, Сашко!…
И мне показалось, что она совсем, навсегда прощается со мной.
Все бойцы батареи знали, что у помкомбатра Павла Черненко дома остались жена и маленький сын Пашка.
В походной сумке, в кожаном бумажнике его, лежала карточка: бравый, статный, усатый Черненко в расшитой украинской рубахе стоит у кресла, на котором сидит молодая черноглазая женщина со смеющимся мальчонкой на руках.
Осколок ударил в бок помкомбатра, сорвав сумку.
- Товарищ командир!-рванулся к нему арттехник Зилов.
Черненко тяжело сел на землю. Он сам скинул шинель и старался рукой остановить бьющую кровь.
- Ца-рапина! - хрипло заикаясь, сказал помком-батр. - Царапина…
Он глубоко вздохнул и засмеялся, радуясь тому, что остался жить, что он только ранен, что смерть ещё раз миновала его.
Поднявшись с земли, глубоко вдыхая густой морозный воздух и, видно, по-новому ощущая радость жизни, он широко и как бы несколько виновато улыбнулся своим встревоженным бойцам.
В этот момент новый снаряд разбил орудийное колесо и с грохотом врылся в землю у моих ног.
«Конец!» - мелькнула мысль, и, закрыв глаза, я откинулся на лафет орудия.
Конца не было…
Я открыл глаза. Снаряд спокойно лежал в яме и дымился. Он не разорвался. Бледные и изумлённые, стояли бойцы.