Мы сочиняли сатирические скетчи, комедии, инсценировки, фельетоны. Привлекали лучших молодых актёров города. Даже хмурый меланхолик и скептик Вениамин Лурье оказался у нас на положении первого комика.
На знамени театра красовались слова:
Всё это было порой сумбурно, примитивно, часто наивно. Но - молодо. Энтузиазма у нас было хоть отбавляй. Мы разъезжали по клубам, по красноармейским частям. Нас уже узнал весь город.
Вот на дребезжащем грузовике въезжаем мы в рабочий посёлок. Перед нами огромный барак. Самодельная деревянная эстрада. В сторожке приготовлено скромное угощение для актёров: несколько ломтиков хлеба, намазанных - шутка сказать! - кетовой икрой. Мы быстро поглощаем угощение, расставляем нехитрую декорацию. Поднимается занавес. Сотни зрителей приветствуют нас, а весь коллектив наш-даже я, Степан Алый и Миша Тимченко, ставший главным директором и администратором театра, - выезжает на мётлах и запевает боевой марш собственного сочинения:
Мётлы в наших руках играли символическую роль: мы выметали всевозможный хлам и нечисть.
В интересах исторической правды должен, впрочем, сказать, что пели все, кроме меня… Мне, учитывая особенности моего вокального дарования, Кудрин разрешил только раскрывать рот - так сказать, мимически изображая пение.
А в союзе поэтов у нас протекали сложные и бурные дискуссии. Почти каждый член союза представлял самостоятельную секцию. Футуристы. Акмеисты. Имажинисты. Мы со Степаном Алым были ядром союза и назывались пролетарскими поэтами.
Особенно много неприятностей доставляли нам футуристы (один) и имажинисты (один).
Поэт-футурист Илюша Свириденков был шумным, задиристым юношей. Стихи он писал оригинальные, но малопонятные и, как узнал я много позже, просто целиком списывал из книжки московского футуриста Алексея Кручёных. Но не стихи представляли главную опасность.
Свириденков, к несчастью, заведовал отделом искусств. В городе неведомо откуда появились художники-кубисты. Шварца объявили консерватором и подвергли опале.
Однажды, выйдя утром на улицу, мирные жители увидели, что с нашим городом произошло нечто необычайное: он расцвёл какими-то фантастическими голубыми и оранжевыми цветами.
Это была реформа вывесок, которую проводил Свириденков. Для начала он избрал школы. Над всеми школами висели огромные четырёхугольные панно, изображавшие голубых попугаев, резвящихся на каких-то лимонно-оранжевых деревьях.
Что означала эта вакханалия попугаев, выяснить не удалось. Очевидно - вольный полёт творческой мысли поэта-футуриста.
Председатель губисполкома Громов, увидев первую вывеску над одной из школ, окаменел и потерял дар речи.
На этом солнце Свириденкова закатилось. Но оранжевые вывески его ещё долго висели, поражая всех «новичков», приезжающих в наш город.
Вождём имажинистов сделался старый мой одноклассник Изя Аронштам. Он любил необычайно сложные сравнения. Стихи писал грустные, лирические, и они нигде не печатались. Изя по-особому выписывал свои строчки в большом альбоме, который приносил на поэтические вечера. Каждое слово графически изображало содержащееся в нём переживание. Он гордился этой сложной, оригинальной системой. Слова о тоске писались почти без нажима, бледные, растянутые, продолговатые; слова о борьбе - жирными прописными буквами, подчёркнутые красным карандашом. Но таких слов он избегал: Изя Аронштам не любил борьбы.
писал он уныло, -
Здесь слова извивались ходом шахматного коня.
Мы жестоко бичевали его на наших собраниях. Но он не смущался и вписывал всё новые и новые стихи в свой огромный альбом.
В газете ни Свириденков, ни Аронштам не печатались. Газета предоставляла свои страницы пролетарским поэтам - мне и Степану Алому. Но моя дружба с редактором продолжалась недолго.