Порою я путаю то, что сказали известные деятели, с собственными мыслями. Но речь льётся гладко. И вокруг тихо… И никто не выходит… Вот удивительно!… А Белочка не отрывает от меня глаз. Это подстёгивает меня, вдохновляет и волнует. Я начинаю говорить вес быстрее и быстрее. (Ваня Фильков подбрасывает мне сбоку записку. Читаю, не прерывая доклада: «Не будь пулемётом». Чуть замедляю темп.) Перехожу к половому вопросу. (Бросаю взгляд на инспектора. Каково?… Семён Николаевич бесстрастно слушает. Его отношение к докладу определить трудно.) Продолжаю бомбардировку зала цитатами.
- Да, мы не аскеты… Мы против буржуазной морали. Но с половой распущенностью бороться нужно. Вот Ленин говорил: нельзя это как стакан воды выпить. Сегодня с одной гуляешь, завтра - с другой…
Чувствую, что накал зала всё усиливается. Даже Иванов и Шапиро перестали перешёптываться. А Белочка сидит не шелохнувшись. Внезапно она срывается с места и, неловко пробираясь между рядами, уходит. Что такое?… Моё настроение портится.
Через голову летят записки. Тьма записок. Их собирают Фильков с Куприяновым, складывают ровной стопочкой.
Ещё одна цитата, ещё одно доказательство… Конец. Сажусь, вытирая обильный пот, и вспоминаю, что забыл привести один важный, очень важный пример. Ну да ладно… Хлопают сильно. Инспектор куда-то исчез. Перерыв.
Фильков одобрительно похлопывает меня по плечу. Куприянов отпускает какую-то шутку. Шапиро угощает леденцами. Где же Белочка?
Я не выхожу в фойе - разбираю записки. На чём только не пишутся записки в комсомольском клубе! Листочки из школьных тетрадей, узкие газетные гранки, коричневая обёрточная бумага, обрывки журналов. Вот неровным, детским почерком: «Объясните, что такое культура и мещанство…» А вот другая (похоже, что это рука Оли Воронцовой): «Товарищ докладчик, как девчата должны одеваться: по-ребячьему или как девушке ходить надлежит». Много записок - и всё разные. А иногда аккуратно свёрнута бумажка, и кажется, что в ней главный вопрос. А в записке: «Прошу прекратить курить…» Записка, свёрнутая трубочкой: «Галстук - это мещанство или нет?» И рядом укоризненная: «Ты вот о галстуке говоришь, а у нас
второй разряд - не разживёшься. Куда тут галстук!» (Это из фабзавуча.) Попадаются и такие записки: «Не только ведь политучёба нужна, а что ещё? Скажи!»
Несколько записок, сложенных треугольниками. Написаны как будто одной рукой: «Чем отличается дружба от любви?», «Может ли парень просто (жирно подчёркнуто) дружить с девушкой?», «Что такое любовь и как с ней быть?»
А вот записка на крышке папиросной коробки. Многие слова написаны, перечёркнуты, написаны вновь:
«А если любишь девушку, а нет комнаты, чтобы жить вместе, тогда как?»
В отдельной горке записки, касающиеся лично меня. На них я отвечать не собираюсь.
«Товарищ докладчик, расскажи о себе. Любишь ли ты?»
«Уважаемый Саша. Я могу дать вам интересный материал. Если хотите, после собрания подождите у Посейдона… Одна комсомолка». (Однако, кто бы это мог быть?)
Последняя записка, короткая и категорическая:
«Предлагаю сегодня же начать стать культурными».
Обсуждение моего доклада получилось очень коротким. Проблемы, поднятые в докладе, взволновали всех: об этом свидетельствовали многочисленные записки. Но говорить о своих личных делах стеснялись, а отделываться общими словами, видно, никому не хотелось.
Яша Шапиро говорил, конечно, о развёртывании клубной работы. Петя Куприянов - о политучёбе. Из рядовых комсомольцев выступил только худой веснушчатый наборщик Миша Зязин, выступил со своими сомнениями и обидами. Его, видно, поразили мои слова о «стакане воды».
- А вот, например, - сказал он угрюмо, - Вася Сухов тоже женился, свадьбу даже комсомольскую устроили.
Здорово это всё вышло. Все ребята были. В газетах даже писали. А через два дня ушёл. Член райкома. Активист. Вот тебе и комсомольская свадьба! И новый быт…
Сам Вася сидел за кулисами. Фильков предложил ему сказать своё слово, объяснить. Но он не решался: очень стыдно. И потом, не скажешь так, как надо. Ещё пуще засмеют, да и не поймёт никто. Так он и просидел до конца вечера. А когда решился наконец выступить, мне уже предоставили заключительное слово, и Вася облегчённо вздохнул.
Перебирая записки, я опять оглядел зал. Инспектор исчез. Это обрадовало меня: говорить стало легче, словно ушли посторонние и остались только свои ребята. Однако я испытывал сильную усталость.