Довольно вяло ответил я на записки. Слова подвёртывались стёртые, казённые. Говорил об общих задачах, о том, что нужно уметь увязать свою личную жизнь с общественной, уметь иногда сдержать себя, переделать, переломить.
Конец речи мне самому показался штампованным, натянутым и бледным. Но раздались дружные хлопки. А в дверях… показалась Белочка, и я едва не рванулся к ней прямо со сцены. Пришла всё-таки! Пришла… Ну и что же? А я-то думал, что она навсегда потеряна для меня! А что, разве это не так? «Чему ты обрадовался, старый дурак? - сказали бы мне Иванов и Шапиро. - Ты забыл, что у неё семья? Что у неё инспектор… и сын… Твой крёстный сын…»
Однако доклад, видимо, всех задел за живое. Диспут окончен. Не хочется расходиться.
Яша Шапиро затевает танцы. Вокруг старика Посейдона кружатся пары. И опять дребезжит старое пианино - вот-вот развалится, и не будет больше в клубе свидетеля зарождения комсомольской организации в нашем районе.
2
Как хорошо хлебнуть чистого морозного воздуха, выйдя из душного клуба! Весёлой гурьбой высыпали ребята на улицу. Смех так и ходит волнами. А чуть кто всей пятернёй ударит девушку по спине, - сразу вспомнит: нельзя. Докладчик говорил. Но иной раз трудно удержаться, чтоб не хлопнуть, - руки привыкли.
Как приятно пройтись с друзьями но хрустящему снегу! Несомненно, после доклада мои авторитет в районе значительно поднялся. Но мне не хочется, чтобы кто-нибудь подумал, будто я важничаю. Я хочу, чтобы меня считали не только авторитетным, но и «свойским» парнем. Как жаль, что я не умею играть на баяне, как Петя Куприянов! Ко мне пробиваются старые друзья - Иванов и Шапиро. С ними Белочка.
- Сашка… а Сашка! - балагурит Шапиро.- Докладчик ты мой замечательный!… Ребята, докладчик мечтает…
По заснеженным улицам выходим к Москве-реке, где-то за Крымским мостом. Глубокими сугробами лежит снег. Сегодня полнолуние. Кое-где сквозь снежный покров поблёскивает прозрачно-зеленоватый лёд. Луна заглядывает в прорубь и отражается в спокойной синей воде. Кажется, что вода нестерпимо холодная, и от одной мысли о ней сводит руки.
Хорошо стоять на мосту и смотреть вдоль белой реки - туда, где она сливается с небом и причудливые большие тени стелются по снегу…
Особенно хорошо, когда рядом Белочка. Я уже не чувствую себя докладчиком районного масштаба. Мне хочется вместе со всеми смеяться, кувыркаться в снегу, петь песни, играть в снежки. Здесь, над рекой, песня звучит совсем по-иному, чем в клубе: она будто звенит об лёд, и гуляющие над рекой ветры подхватывают её и уносят вдал:ь. И хочется, чтобы она полетела туда, где мерцает на берегу костёр и, быть может, тоже собрались ребята и поют такие же песни.
Как-то невольно вышло так, что мы с Белочкой отстали. Пропали и Шапиро с Ивановым. Рассеялись по берегу ребята, и мы совсем не стремились догонять их. Я чувствовал, что со мной творится что-то неладное. Только что я смеялся, пел, как всегда перевирая мотивы, острил, и вот сразу замолчал… Я сжимал в руке маленькую руку Белочки в мягкой варежке, смотрел без конца в её глаза, опушённые инеем ресниц, точно я впервые увидел нашу Белочку. Да, пожалуй, я и действительно впервые остался с ней наедине - без Филькова, Иванова и Шапиро.
- Куда ты исчезла во время доклада? - спросил я хриплым голосом.
- Так я же бегала кормить Митюшку! - словно удивилась она.
Митюшка… Мой крестник… Я сразу выпустил её руку. И я вспомнил, как инспектор Семён Николаевич сидел рядом с Посейдоном, холодно слушая мой доклад.
И как же я мог забыть об инспекторе Семёне Николаевиче? Мы молча пошли домой. Я уже не решался взять её под руку. Часы на площади показывали одиннадцать.
- Что же, - сказал я с горечью, - тебя, очевидно, ждут дома… Опять пора кормить. И муж сердится…
- Зачем ты так, Саша! - прошептала она. И сама взяла мою руку.
Я чувствовал, что нехорошо разговариваю с ней. Только что она мне казалась такой родной и близкой…
Мы подошли к моему дому. Она зашла за «Неделей» Либединского. Я давно обещал ей эту книгу.
Лунный свет заливал пустую комнату. (Мама ночевала сегодня у заболевшей соседки.) В стёклах буфета отражался, как в проруби, китаец на большой фарфоровой сахарнице. Он ухмылялся, поблёскивая зубами. Я нашёл книгу и протянул её Белочке.
Присели на диван. Как-то вдруг совершенно иссякли темы для разговора. Мы сидели совсем близко друг к другу. Я взял её руку, такую тёплую и мягкую. Легонько поглаживал её, чувствуя, как жаркая волна подступает к сердцу, туманит мозг…
- Саш… а Саш… Брось… У меня ведь семья… Муж… Слова шли мимо сознания. Да ведь она и сама не уходила от меня.