— С меня хватит и хорошей канализации, — рассмеялась Салли.
Билли вскочил на велосипед, и лицо его засветилось озорной улыбкой.
— Вот верно! — крикнул он. — Уж об этом я позабочусь!
Он обогнул угол дома и помчался по дорожке к калитке. Салли слышала, как он насвистывал, катя по шоссе. Это звучало, как радостная, ликующая птичья песня, и в сердце Салли она пробудила ответную радость.
Глава LXI
— И что только будет с этим городом, понять невозможно, — проворчал Дэлли.
Теперь многие частенько говорили так, да Салли и сама так думала, но когда Дэлли плохо отзывался о ее городе и ее земляках, этого она не могла стерпеть.
— Что это на вас нашло? — спросила она. — Голова болит с похмелья?
— Да не без этого, хозяюшка, — признался Дэлли.
Фриско расхохотался, а Динни насмешливо одобрил Дэлли:
— Не поддавайся, Дэлл, не вешай носа.
Дэлли сидел на ступеньках веранды, обхватив руками колени; глаза его слезились, худое лицо было мертвенно бледно, длинные усы свисали еще более уныло, чем всегда. Был Новый год, и Дэлли пировал всю ночь напролет. Фриско и Динни сидели в креслах — каждый в «своем» — и поджидали соседей и старых приятелей, которые всегда забегали вечерком поздравить с Новым годом. Тэсси уже уселся в кресло Морриса, прогнувшееся под его тяжестью; его парадные брюки чуть не лопались на огромном животе, багровое потное лицо сияло.
Салли расставила на буфете в гостиной тарелки с печеньем и сэндвичами и несколько бутылок пива и вина; для детей был приготовлен лимонад и малиновая вода. Салли отнюдь не собиралась спускать Дэлли его брюзжанье. Он ведь никогда и пальцем не шевельнул, чтобы поддержать добрую славу города, и с его стороны нахальство — охать по поводу недавних событий. Она и сама удручена ими, но что касается Дэлли, то он-то ворчит по другим причинам, кому же это не ясно.
— Ну, конечно, — говорил Дэлли, — с тех пор, как моего старого дружка Шэка засудили по этому собачьему закону, меня тоска заела.
— Шэк уже раз двести попадал под суд по пьяному делу, верно? — жестко спросила Салли.
— Вы уж больно строги к нему, хозяюшка, — с огорчением в голосе сказал Дэлли. — Развозить дрова нынче не такое веселое занятие, да и собирать по дворам пустые бутылки тоже невесело. Шэку здорово доставалось, и его мало-помалу совсем скрутило. Когда он хлебнет с горя да вспомнит, что и старой его кляче жрать нечего, так он и идет в полицию: привык, что там поесть дают. Шэк уверяет, что теперь этот старый одер сам стал доносить на него. Провалиться мне на этом месте, но как только старый — так его распротак — появится где-нибудь со своей тележкой — полиция тут как тут, Шэка хватают и сажают в кутузку.
— Он на днях поведал мне о горестных своих злоключениях, — засмеялся Фриско. — В последний раз, когда его зацапали в кабачке, он, кажется, даже напиться не успел. «Жаркий был денек, Фриско, — рассказывал он мне. — Весь день я работал на самом солнцепеке и до смерти захотел пить; зашел в кабачок и только собрался промочить горло, как полицейский тут же меня сцапал. И заперли, как птичку в клетку».
— Уж очень он ловко уговаривал судью отпустить его, — с довольным смешком вставил Динни. — «Есть за мной грех, ваша честь, — сказал Шэк, — но грязи я не люблю. Не засаживайте меня. Я знаю каждую муху в калгурлийской тюрьме, а они там кишмя кишат». Шэк сказал, что тамошний надзиратель отличный игрок в крикет — каждый день практикуется на тюремном дворе и составляет команду из заключенных. Говорит, что им полезно поупражняться. Но он хотел, чтобы Шэк катал за него шары, а на взгляд Шэка, это уж чересчур каторжная работа.
— А помнишь, как судья однажды отпустил его и только предупреждение сделал? — смеясь проговорил Тэсси. — В тот вечер Шэк нализался, как свинья. Его забрали за то, что он поднял скандал на Хэннан-стрит и «в пьяном виде нарушал общественную тишину».
— Мы оба там были, — припомнил Дэлли, — да только я успел удрать, пока фараоны возились с Шэком. Потом уж я зашел в суд, хотел замолвить за него словечко, да ничего не вышло. Фараоны так расписали все, что по лицу судьи уже видно было — закатает он Шэка на шесть месяцев с принудиловкой. Он очень долго распространялся насчет того, что это, дескать, позор — который уж раз предстает этот человек перед судом!
«Что вы можете сказать в свое оправдание?» — спрашивает он наконец Шэка.
«Да что ж, ваша честь? — отвечает Шэк. — Если вы меня засадите в тюрьму — пропасть жизней загубите».