Нельзя доверять этому прохвосту, сказала она себе тогда, совершенно так же, как сейчас.
Но Пэдди остался жить в ее доме, аккуратно платил за комнату и стол и неизменно расхваливал ее стряпню. Он был покладист и не слишком назойлив поначалу; расспрашивал мальчиков об их занятиях, брал у них читать книжки, шумно восторгался их умом и познаниями и умел из их бесед и споров между собой извлечь для себя немало пользы.
Салли замечала, что Пэдди все время за кем-нибудь из них наблюдает и старается что-нибудь перенять. Он подражал Моррису в его непринужденно-вежливой манере обхождения с людьми и в том, как он был подчеркнуто учтив с ней при посторонних. Моррис всегда требовал, чтобы мальчики предупреждали ее малейшее желание, открывали перед ней дверь и вставали, когда она входит в комнату, если им случалось забраться в ее кресло. Вскоре Пэдди уже становился навытяжку при ее появлении и с поклонами провожал ее до двери, словно какую-нибудь герцогиню. Салли знала, что он купил книжку о правилах хорошего тона и теперь практикуется. Забавно было наблюдать, как Пэдди силится казаться светским молодым человеком и как он, разгорячившись или не найдя нужного слова, внезапно переходит на грубый и меткий приисковый жаргон.
Некоторое время Пэдди работал клерком у биржевого маклера, потом открыл собственную небольшую контору.
Салли удивляло, что он теперь никогда не хвастал своим состоянием и денежными операциями. Он был так скрытен, словно ему совсем нечем было похвалиться, и так скуп, словно не имел ни гроша за душой. Она чувствовала бы себя с ним проще и легче, оставайся он прежним хвастливым и нахальным сорванцом, каким она знала его в давние хэннанские времена, когда он жил как ему вздумается, нимало не тая своих намерений и плюя на то, что о нем скажут. Теперь Пэдди был воплощенная скрытность. Каждое утро он отправлялся в город, чтобы засесть у себя в конторе до позднего вечера, а когда на бирже выдавались горячие дни, то и до утра. Он работал, надо полагать, как каторжный, выглядел вдвое старше своих лет и был всецело поглощен делом.
— Шапку долой перед Пэдди Кеваном! — сказал как-то раз Моррис, отдавая дань его выдержке и настойчивости. — Вот человек, который всем обязан самому себе, своему неслыханному упорству и…
— И краже золота.
— Девяносто процентов всех, кто так или иначе связан с добычей золота, причастен к этому, — возразил Моррис. — Нужно только уметь заметать следы, а Пэдди знает все ходы и выходы.
— Ну а я не хочу, чтобы он занимался своими грязными делами у меня в доме, — сказала она. Да, она еще тогда, давным-давно, говорила это, напомнила себе Салли. И Пэдди она тоже предупреждала. А теперь требует, чтобы с ее решениями считались, вот и все.
Когда Пэдди перенял от Морриса и ее сыновей все, что, по его мнению, было ему нужно, он принял более независимый и даже надменный тон. Он носил теперь приличный костюм и держался важно. Отказавшись, по-видимому, от мысли стать светским щеголем наподобие Фриско, он усвоил себе своеобразную грубовато-независимую манеру.
— Лучше быть неотшлифованным алмазом, чем поддельным бриллиантом, — сказал ему однажды Моррис. — Это скорее в твоем стиле, Пэдди.
А с ребятами Пэдди так и не удалось поладить, вспоминала Салли. Они едва выносили его. Особенно Дик. А Пэдди, со своей стороны, всегда завидовал Дику. Да, хотя Пэдди Кеван и расценивал людей по их умению наживать деньги, тем не менее он явно завидовал всему, что отличало Дика как образованного и хорошо воспитанного юношу. Он завидовал его познаниям в области математики, физики, химии, которые так нужны в золотодобывающей промышленности. И он завидовал успеху Дика у девушек.
Пэдди особенно невзлюбил Дика с тех пор, как они стали вместе ходить на танцы, думала Салли. Девушки часто осаживали Пэдди когда он непременно хотел с ними танцевать. Он был груб и неуклюж, наступал им на ноги, да еще так нахально норовил прижать к себе, что они бросались врассыпную при его появлении. А Дик строен, хорош собой — неудивительно, что любой девушке приятно с ним потанцевать. Эми Брайрли фыркнула и убежала, когда Пэдди вздумал попросить ее «доставить ему удовольствие потанцевать с ней».
— Но я не вижу в этом никакого удовольствия, Пэдди! — крикнула она и умчалась с Диком.
Пэдди этого не забудет, говорила себе Салли. В своем стремлении стать важной персоной он был всегда слишком поглощен всевозможными планами и расчетами, чтобы обращать внимание на девушек. Но лишь до той поры, пока в школе танцев не встретился с Эми Брайрли. Это была яркая бабочка, внезапно вспорхнувшая перед ним на его одиноком пути. Ему захотелось завладеть ею. Это желание и сейчас не дает ему покоя.
Зря она в сегодняшнем разговоре так некстати упомянула об Эми, досадовала на себя Салли. Этим она только подлила масла в огонь.
Ее мысли обратились к Эми.
Эми была живым, своевольным ребенком, когда умер ее отец. Потом, в монастырском пансионе в Кулгарди, она вытянулась, притихла, побледнела. Но когда Лора вышла замуж за Тима Мак-Суини, она стала брать девочку по воскресеньям домой, и к той быстро вернулся ее шаловливый задор.
Однако Лора считала, что гостиница совсем неподходящее место для ребенка. Мак-Суини обожал девочку и безбожно ее баловал. Все кругом восхищались ею и без конца с нею нянчились. Развеселая безалаберная жизнь отеля пришлась Эми как нельзя более по душе. У Лоры была своя гостиная, где стояло фортепьяно. Предполагалось, что Эми ежедневно по утрам играет на этом фортепьяно упражнения и гаммы, но она не подходила к инструменту, пока Мак-Суини не подкупал ее конфетами или обещанием повезти кататься. Эти прогулки с Мак-Суини в элегантной новой коляске, запряженной парой гнедых лошадок, Эми любила больше всего на свете. Мак-Суини хвалился, что у него самый шикарный выезд в городе.
Не годится так баловать ребенка, делать его центром внимания, жаловалась Лора. Впрочем, она не могла не признать, что девочка расцвела, оживилась, повеселела с тех пор, как Мак-Суини ее пригрел. Оно и понятно, думала Салли. Эми — нежное, привязчивое создание, ей необходимы любовь и ласка, на которые не скупится Мак-Суини; с ним она чувствует себя, словно за каменной стеной. Мак-Суини восхищался и гордился Эми, как родной дочерью. Эта плутовка может из него веревки вить, говорила мать. Лора уже не надеялась больше, что у них с Мак-Суини будут дети, и благодарила судьбу за то, что он так привязался к ребенку. Эми звала Тима Мак-Суини «папа», и это получалось у нее легко и естественно.
Казалось, она уже забыла, что у нее был когда-то другой отец. Но Лора не могла забыть Олфа. И она безотчетно негодовала, видя, как быстро Мак-Суини вытеснил Олфа из сердца дочери; она воспринимала это как измену.
Эми — совсем как котенок, который мурлычет и ластится, когда его погладят или дадут полакомиться, говорила Лора. Она была благодарна Мак-Суини за то, что он обласкал Эми, принял ее, как родную дочь, и заботится о ней со всей щедростью своей широкой натуры; но то, что Эми платила Мак-Суини такой же сердечной привязанностью, невольно отчуждало Лору от дочери.
По настоянию Лоры Эми вернулась в монастырский пансион и пробыла там до шестнадцати лет. Домой она приезжала только на каникулы и по воскресеньям, да и то не всегда. С ненавистью говорила Эми об унылой монастырской жизни, о своем одиночестве там. Как непохожа была эта жизнь на веселые праздничные дни, которые она проводила дома, где Мак-Суини изобретал для нее всяческие развлечения и не скупился на подарки.
Приезжая домой в конце недели или на каникулы, Эми частенько забегала проведать миссис Салли. Эми очень гордилась своим пони, которого подарил ей Мак-Суини; она любила лихо проскакать по пыльному шоссе и похвалиться своим искусством перед Диком и Томом, заставляя пони плясать на месте и подниматься на дыбы. Мальчики завидовали ее удали: они тоже умели ездить верхом, но не часто получали такую возможность. Обычно это бывало, когда Динни возвращался из очередного похода. Он давал Дику или Тому свою лошадь, и тогда счастливец мог часами носиться с Эми по дорогам.
Иной раз Эми и Дик уезжали вместе на поезде, когда она возвращалась в монастырь, а он — в свой колледж в Аделаиде. Они были с детства привязаны друг к другу.