— Ну, наш не такой. Сразу всех собрал, побеседовал, рассказал, что к чему. Моряк настоящий.
— Значит, тебе повезло, — беспечно рассмеялся Тронев, — а мне нет. Ничего, как-нибудь переживем. Вот, боюсь, учениями замучают. Скорее бы уж в плавание. Буфетчица у нас — сила. Видел?
— Видел, — равнодушно отозвался Роганов. — Тебе-то что? Кажется, вы на берегу кого-то оставили, сеньор? Ее зовут Люка, если не ошибаюсь?
— Одно другому не мешает, — нахмурился Тронев. — Ведь кто-то должен скрашивать однообразие плавания. Иначе с тоски подохнешь.
— Ты уверен, что именно для тебя приготовлен этот счастливый удел?
— Посмотрим. Как поживает Марина?
— Спасибо. Живет. Вероятно, завтра уйдем на острова. Там встанем на якорь, и две недели нас будут гонять по реям и мачтам. Бедные капитаны должны любоваться нашими задами, пока мы не научимся убирать и ставить паруса. Освоим, тогда — в море.
— Слыхал. С Дерхольма в город не приедешь. Далеко.
На баке пробили четыре двойных удара. Наступил полдень.
— Ладно, Витек, еще увидимся. Надо идти принимать пищу. Наши троглодиты уже гремят посудой. Салют! Заходи.
— Обязательно. Говорят, что мы, как Аяксы, будем вместе. Привет Марине. Будь.
Тронев перепрыгнул на свое судно.
ПАРАМОНОВ
В дверь каюты постучали.
— Да, да, входите! — Шведов обернулся.
На пороге стоял высокий худой человек в засаленной белой куртке.
— Прошу обедать, Анатолий Иванович.
Шведов брезгливо посмотрел на буфетчика.
— Слушайте, Парамонов, сколько раз я вам говорил, чтобы вы переодевались к столу, почему вы…
— Сейчас переоденусь, — послушно сказал буфетчик и закрыл дверь.
Григорий Алексеевич Парамонов пришел на «Алтаир» год назад. Раньше он никогда не плавал, попал на судно по распоряжению начальника училища без согласия капитана, по «блату», как говорил Шведов, за «кормой» имел какую-то историю, связанную «с бабой»; капитан что-то слышал, но деталями не интересовался. Он сразу невзлюбил Парамонова. За то, что он ставленник начальства. Кроме того, Шведов хотел, чтоб буфетчицей на судне была женщина. Его раздражали длинный нос Парамонова, виноватые глаза, вечно грязная куртка и неловкость. Парамонов часто ронял посуду, в качку двигался неуверенно, работу знал плохо, хотя и очень старался. Парамонов абсолютно не пил, и это вызывало подозрение капитана.
«Хитрован. Придуривается. Пьет, наверное, втихаря». Капитан никак не мог привыкнуть к своему буфетчику. За глаза Шведов называл его не иначе, как «деятель». Парамонов чувствовал неприязнь капитана, но из кожи лез, чтобы угодить ему. Шведов часто придирался к буфетчику. Приглашал его к себе, делал саркастические замечания, учил, как надо работать.
Парамонов на все отвечал:
— Есть. Учту. Переделаю.
Стоял вытянувшись, длинные руки висели по швам, он только нервно шевелил пальцами. Но однажды ночью, когда «Алтаир» шел в море и капитан спустился на палубу промять ноги, он услышал тихий разговор. Вероятно, Шведов прошел бы мимо, если бы говорившие не упомянули его имя. По голосу он узнал Парамонова и остановился.
— …Анатолий Иванович? Что ж… Моряк он хороший, но уж слишком ограничен. Моллюск. Широты у него нет, кругозора…
Это уж было слишком! Парамонов — недотепа, растяпа, чуждый на флоте человек, безвольная тряпка, обозвал его, Шведова, моллюском! Скоро капитан успокоился и решил, что в конце концов каждый имеет право на собственное мнение, а мнение Парамонова ему совсем неважно. Наплевать, пусть думает, что хочет! Но неприятный осадок остался, и теперь, когда Шведов видел буфетчика, он всегда вспоминал «моллюска». Он с удовольствием освободился бы от него, но формальных поводов к этому не находилось. И вдруг в последнюю стоянку «Алтаира» у набережной Парамонов трое суток не вышел на работу.
Как только Парамонов явился на судно, капитан пригласил его к себе. Лицо у буфетчика было желтое, под глазами лежали тени.
«С похмелья. Ну, ладно», — подумал Шведов. И сказал:
— Ну так что?
Григорий Алексеевич молчал.
— За трехдневный прогул без уважительных причин полагается увольнение, — продолжал Шведов. — Или причины уважительные?
Буфетчик пожал плечами.
— Я вас спрашиваю, — не повышая голоса, сказал капитан.
— Для меня уважительные.
— Для вас? А для судна, для закона?
Григорий Алексеевич тоскливо взглянул на Шведова: «Ну, не мучай меня. Чего уж тут говорить…»