«Вот свинья», — думает Виктор. Он выходит из-за мачты. Англичанин отпускает Зойку. Он с усмешкой смотрит на Виктора. Они почти одного роста, светловолосые, чем-то даже похожи друг на друга.
— Витька! — испуганно кричит Зойка. — Не смей!
Виктор подходит к англичанину, делает короткий кивок головой, небрежно говорит:
— Excuse me! Извините!
Он берет Зойку за руку, и они уходят.
— Запиши в свой актив, — говорит Тронев. — Английский поклонник. Разве можно тебе оставаться на «Ригеле»? Думаешь, почему этот тип позволил так себя вести? Да потому, что ты «шипс-герл», судовая девчонка.
Зойка вскидывает голову:
— Пусть думает, что хочет. Я сама знаю, что мне делать.
— Так и знай. Не уйдешь с «Ригеля» — дружба врозь.
— Ультиматум?
— Да, ультиматум.
— Кто тебе на него дал право? — высокомерно произносит Зойка.
— Я хочу, как лучше. Мы же говорили с тобой… И ты почти согласилась.
В душе Зойка согласна с Треневым, но тон, которым он говорит с ней, вызывает протест.
— Захочу — останусь на паруснике, и никто мне не указ. Или уйду на большой транспорт. Пусть меня называют, как хотят. Мне все равно.
— А мне не все равно. И если ты дорожишь нашей дружбой, то уйдешь, — упрямо говорит Тронев.
— Останусь. Не приставай больше.
Тронев обижен, поворачивается и идет к Роганову. Тот все еще стоит с норвежкой. Зойка садится на фальшборт, задумывается… Хороший парень Витька. Но ведь всего ему не расскажешь. Сложно все… Уйти? Остаться? Как уйти от Владимира Васильевича, не видеть его, не слышать его голоса? Ему-то, конечно, она не нужна, а ей он необходим. Пусть он не замечает ее, любуется на свою Валерию. Зато Зойка видит его каждый день. Что делать? Как-то надо решать по-серьезному. Виктор для нее друг, а вот она для него, наверно, что-то большее. Она чувствует это. Как сказать ему, что она любит другого? Нет, не нужно его огорчать. Все равно из ее любви к капитану ничего не выйдет…
А вокруг смеются, хлопают друг друга по спинам, курят. Сквозь музыку прорываются обрывки разговоров.
— Пиши мне, вот адрес…
— Ты будешь вспоминать меня, Дагни?
Играет музыка. Танцует молодежь. Маяк на волноломе бросает свой луч в море. Длинная светлая дорога уходит в темноту и теряется вдали. Нардин и Даусон сидят на корме. Шведов о чем-то горячо спорит с Вудбайном. Даусон задумчив, на его лице нет обычной улыбки.
— Так лучше… Танцевать лучше, чем воевать, — ворчит старик. — Он отворачивается и долго молча смотрит в ночное море.
«К чему это он?» — удивленно думает Нардин, но ничего не спрашивает.
— Лучше… — продолжает Даусон. — Я потерял сына в последнюю войну. Осталась дочь. Мне так хотелось, чтобы Волт продолжил традиции. У нас в семье, начиная от прапрадеда, все мальчики — моряки. Больше не будет моряков Даусонов.
Он печально наклоняет голову. Маяк бесстрастно бросает луч в море.
— В войну он не светил… Я плавал тогда в конвоях…
— Смотрите, как здорово пляшет ваш парень. Прямо артист, — говорит Нардин, желая отвлечь Даусона от мрачных мыслей.
Старик оживляется.
— О, этот? Фильдинг, кажется. Ужасный заводила. Хорошие парни попали на «Тринити» в этом году. Что вы делали во время войны, капитан? — спрашивает Даусон. — Впрочем, вы совсем молодой.
— Когда кончилась война, мне было восемь. Но я хорошо все помню. Отец — военный.
— Остался жив?
— К счастью.
— Мне не хочется больше воевать, — сердито говорит Даусон. — Я тоже чуть было не отправился кормить рыб, здесь, на севере, недалеко от Тронгейма. Немец торпедировал мой пароход. Я плавал больше двух часов, держась за доску. Вытащили меня матросы с американского корвета. А какое было судно! Сердце обливалось кровью, когда я увидел его задранную к небу корму и нос, уходящий в воду. Оно было набито ценнейшим грузом. Какие убытки! Кому это нужно? Вот вы, коммунисты, можете положить конец войнам? Вас много, за вами идут миллионы.
— Положим рано или поздно, — уверенно отвечает Нардин.
— Ну что ж… Хорошо. Народы должны дружить и торговать, а не воевать. Вот основа моих взглядов. Я буду твердить это всегда.
— Нам нечего делить, капитан. Дружить и торговать мы умеем.
А на палубе бурно плещет веселье. Тут никто не думает о войне. Вот уже Хабибулин взял аккордеон. Он играет русскую. Пляшут все, кто во что горазд. Как умеют.
— Ахан, стой! Давайте споем, — кричит Курейко. — «Подмосковные вечера», ребята. Играй!