— Переведите, переведите!
За господина Кавуненко это делает итальянец. Он никогда не слышал ни слов, ни мелодии этой серенады, но она божественна! И исполнена до такой степени артистично, что поневоле возникает вопрос к господину…
Свистун дёргает итальянца за полу.
— Одним словом, это божественно! И я сейчас переведу…
Загайкевич смотрит на Ольгу Ивановну и видит, что глаза её блестят, не отрываются от Гунявого, а по-детски пухлая нижняя губа, словно от боли, чуть искривилась. Сколь чуток к музыке этот женский организм!
— Правда, Ольга Ивановна, весьма интересная метаморфоза? Подумать только, что сделала бутылка коньяку! Интересный случай с невропатологической точки зрения.
Ольга Ивановна странно, как бы издалека, вслушивается в его слова, хмурится и снова смотрит на героя дня.
Загайкевич криво улыбается: если б она знала, кто он в действительности, этот «господин Кавуненко»! Талант, разбуженный одной или двумя бутылками, показался бы ей не таким уж привлекательным.
Неожиданно взрывается смех. Только господин Кавуненко серьёзен, разве что по обе стороны носа мило и смешливо морщится кожа, да глаза тепло и невинно смотрят на всех, будто и не он вырвал этот всеобщий хохот.
Однако ни Ольга Ивановна, ни Загайкевич не встают со своих мест, хотя все с жадными, готовыми к взрыву улыбками устремлены к господину Кавуненко. Он говорит слишком тихо, да и гнусавость скрадывает слова.
И снова, как будто опрокинули стол с посудой, разлетаются хохот и аплодисменты.
Вдруг Кавуненко поднимает руку с вытянутым вверх пальцем, призывая к тишине, подкрадывается к пианино и осторожно, с опаской усаживается за него. Оглянувшись, он тайком щурит глаз и боязливо простирает над клавиатурой руки с растопыренными пальцами. Потом неожиданно взмахивает ими и… так легко и нежно опускает их на клавиши, что вместо ожидаемого грохота, от которого заранее жмурились глаза, пианино издаёт только густой и нежный вздох. И сразу же он начинает растекаться, шириться, незаметно переходя в протест, в гнев, в злобу. Руки прыгают по клавишам двумя ощетинившимися котами, рвут их, мордуют, бесятся. Но, когда кажется, что выхода уже нет и должно произойти что-то страшное, пианино, словно бы собрав смеющиеся морщинки, решает весь конфликт так игриво и грациозно, что на всех лицах поневоле облегчённо-весело белеют зубы.
— Фу, чер-р-рт! Да он, этот мерзавец, настоящий артист!
Но тут же Загайкевич с опаской смотрит на Ольгу Ивановну. К счастью, она, похоже, не слышала его слов: почему-то сидит нахмурившаяся, задумчивая, то ли вспоминает что-то, то ли прислушивается к какой-то своей боли.
И Загайкевичу вдруг приходит в голову, что она же ни разу, никогда не посмотрела на него так, как смотрит женщина на понравившегося ей мужчину. Приветливая, милая, сочувствующая, подчас даже нежная, но — какая-то во всём этом пустота.
Загайкевич морщится от нерассуждающих аплодисментов этому «проходимцу». Мерзавец, вор и обыкновенный убийца, а ведёт себя как невинный человек. Вон как кланяется и улыбается: прямо тебе настоящий артист на сцене.
Загайкевичу очень хочется подойти к «артисту», положить ему руку на плечо и сказать:
«Господин Гунявый! Вы арестованы! Вы — вор, уголовный преступник!»
Вот был бы эффект! Больший, чем вызванный метаморфозой от двух бутылок коньяка.
Загайкевич косит глазом на Ольгу Ивановну: как странно и прекрасно в этот момент её лицо! Что с нею? Неужели так подействовала музыка этого уголовника? Не то сияет, не то вот-вот расплачется.
Загайкевич устало, медленно поднимается и идёт ко всей группе, в центре которой стоит Гунявый. И видит, как Соня с искренним восхищением ловит его слова.
Господин Кавуненко с невинным, наивным лицом рассказывает теперь сценку из уличной жизни. Лопнула шина у такси. Ничего особенного. Но и сам шофёр, и толпа любопытных на тротуаре, и маленький фокстерьер на цепочке — всё так мило, комично и важно в этом рассказе, что персонажи его кажутся участниками большого события.
Загайкевич под шум смеха, сам поневоле смеясь, слегка трогает Соню за локоть и бормочет:
— Надо воспользоваться этим его состоянием. Непременно сегодня. Как можно скорее, пока не пришёл в себя.
Соня, не переставая смеяться (только смех теперь деревянный), так же тихо бросает:
— Хорошо. Непременно.
И вслух добавляет:
— Чудесно! Артистично! Правда?
Свистун, обрызгивая всех раскалённой краснотой прыщей, в ажиотаже, вдохновлённый своим антрепренёрским успехом, перебегает от зрителя к зрителю и собирает, как пчёлка, мёд похвал. Подлетает на минутку даже к Ольге Ивановне, что всё ещё одиноко сидит за пальмой, и с краешку присаживается возле неё.
— Ну что? А? Правда же, потрясающий артист, талант, гений! Совсем другой человек! Правда? А? А завтра будет страшно зол на меня! Хи, хи, хи! Комик, ей-богу, комик!
Вспомнив что-то, он вскакивает и бежит к господину Кавуненко. Леся откидывает голову на спинку дивана, закрывает глаза. И вдруг вздрагивает: совсем-совсем близко слышен гнусавый, тёплый и странно-запыхавшийся голос.
Она видит: перед нею, низко склонившись, стоит он и исподлобья смотрит тяжёлыми, неудивляющимися и очень красными глазами.
— Мне оказана большая честь просить вас ко всему обществу…
Это ведь почти впервые он сам обращается к ней. И впервые ни робости, ни виноватости в движениях и голосе. Почтительность ещё большая, но она какая-то тихая, глубокая, добрая, и… очень похожа на волнение.
— Крайне признательна. Но мне и отсюда хорошо всё видно и слышно…
Лесе хочется, нестерпимо хочется сказать ещё что-нибудь о его неожиданном, необыкновенном преображении, но предупреждение Свистуна вяжет ей язык.
— Не смею настаивать…
И он снова низко, почтительно — как перед королевой, чьё желание — закон, который нельзя ни отвергать, ни обсуждать, — кланяется. И сразу же поворачивается, чтобы уйти. Но, повернувшись, неожиданно теряет равновесие и клонится всем телом. Ольга Ивановна приподнимается, чтобы подхватить его. Однако господин Кавуненко, похоже, и не заметил, что с ним произошло. — он выпрямляется и лёгким шагом направляется к обществу. Свистун уже бежит ему навстречу, пряча под весёлостью взволнованность и беспокойство за свой «номер». Все быстро и незаметно переглядываются. А Загайкевич с вежливым выражением лица бормочет в самое ухо Сони:
— Кажется, он уже приближается к пределу. Постарайтесь любой ценой сразу же увезти его куда-нибудь. Пока не поздно…
Госпожа Кузнецова мило кивает господину Загайкевичу, потом подходит к господину Кавуненко, властно берёт его под руку и капризно бросает, обращаясь ко всем:
— Господа! Я хочу на Монмартр! Я выбираю себе в кавалеры господина Кавуненко! Кто с нами, тот идёт одеваться!
Свистун аж подпрыгивает от удовольствия.
— Ур-ра! Все, все, все с вами!
Таким образом, с него снимается ответственность за провал антрепризы.
Но господин Кавуненко удивлённо сопротивляется:
— На Монмартр?
— На Монмартр! На Монмартр! Быстрее, быстрее!
— Ур-ра! На Монмартр! Быстрее, господа!
Свистун хватает Кавуненко под другую руку и вместе с госпожой Кузнецовой выводит из салона.
Шведы в нерешительности советуются. Итальянец бежит к Ольге Ивановне. Но госпожа Антонюк, видно, чувствует себя действительно уставшей: она необыкновенно и непривычно вялая, увядшая, побледневшая. Она решительно отказывается и идёт к себе наверх. А итальянец, поцеловав ей руку, спешит в прихожую, где госпожа Кузнецова и Свистун одевают господина Кавуненко.
Как только переднее авто с Загайкевичем, Свистуном и итальянцем трогается с места, Соня закрывает дверцу и смотрит на Гунявого. Он сильно, обеими руками трёт своё лицо и вертит головой так, словно хочет из чего-то выпутаться. Она осторожно берёт его за руку и тянет её вниз.