Полузакрыв глаза, Соня обеими руками обнимает горячее, дико напрягшееся тело и осторожно обыскивает его. И сразу же под грудью, под сорочкой нащупывает туго стянутый широкий пояс, который, судя по всему, намотан на голое тело. Пояс или просто узкий свёрток, обёрнутый несколько раз вокруг живота? На спине пояс лежит ровно, а на животе ощущаются бугорки — наверное, там что-то завёрнуто.
Соня щупает решительнее. Да, впечатление такое, что завёрнута бумага и ещё что-то твёрдое. Найти бы конец пояса или булавку и размотать. Но где он, этот конец? Искать его через сорочку очень трудно.
Соня потихоньку просовывает руку под сорочку, прикасаясь к поясу и голому животу.
Но в это мгновение Гунявый, словно от удара электричеством, вскидывается всем телом, испуганно, широко раскрытыми глазами смотрит Соне в лицо и кулём скатывается с кровати. Дико оглядев комнату, он хватает себя за грудь, нащупывает пояс, потом, снова уставившись на Соню и не переставая тяжело дышать, начинает торопливо, беспорядочно одеваться.
Соня садится на кровать и следит за ним удивлённым взглядом.
— Что случилось? В чём дело?
Гунявый не отвечает и, сопя, одевается. Соня, закусив губу, натягивает на голое тело край простыни.
— Да в чём же дело, милый?
Вдруг Гунявый поднимает голову, размахивается и изо всей силы бьёт себя по лицу. Да так, что голова отшатывается в сторону, и оплеуха мокро чавкает в ушах.
Соня с неподдельным ужасом становится на колени, выпустив простыню.
— Ради Бога, в чём дело?
Гунявый, не отвечая, не глядя на неё, идёт к умывальнику и суёт под кран голову. Соня нерешительно садится и не знает, одеваться или ещё подождать. Плеск воды за согнутой спиной не прекращается, руки зло, упрямо трут голову, обливают, снова трут.
Наконец, спина разгибается, и Гунявый начинает вытираться — так же сильно и долго.
Соня, поколебавшись, медленно натягивает простыню на тело, оставляя, однако, часть его неприкрытой.
Гунявый приглаживает волосы обеими руками и подходит к кровати. Бородка взлохмачена, лицо в белых и красных пятнах, одна щека отчётливо краснее другой.
Соня боязливо встречает его глазами, чуть больше опустив простыню.
— Что случилось, милый?
Гунявый закрывает её простынёй и, бережно взяв руку, виновато и почтительно целует.
— Простите меня, пожалуйста.
— За что? Я ничего не понимаю. В чём дело?
— Я не должен был этого делать. Вы добрая, чистая девушка, а я затянул вас сюда, как…
Соня возмущается так, что садится снова и совсем сбрасывает простыню.
— Что за глупости? Я сама хотела этого, никто меня сюда не затягивал! И ты мне настолько дорог, что везде, где бы…
Гунявый, как от неосторожного прикосновения к ране, болезненно морщится и торопливо машет рукой.
— Не надо, не надо, не надо! Я — мерзок. Вообще мерзок. Понимаете? Говорю вам это совершенно серьёзно, спокойно и сознательно. Если бы вы знали меня, с отвращением и ужасом плевались бы и мучились всю жизнь, оттого что разрешили мне дотронуться до вас, а не то что… Ради Бога, одевайтесь скорей…
Он стремительно отходит и садится в кресло, повернув его спиной к кровати, а голову оперев на руки. Соня решительно, зло одевается, насупив брови и сосредоточенно размышляя. Гунявый сидит неподвижно, горбом выпятив широкую спину в сорочке с мокрыми пятнами возле шеи.
Соня подходит, подвигает кресло ближе, садится и кладёт руку ему на плечо.
— Слушайте, милый, вы всё преувеличиваете. Если вы…
Гунявый осторожно освобождает плечо и поворачивается к ней лицом. На нём такое глубокое страдание, что Соня замолкает и что-то больно колет ей в сердце.
— Не надо! Наталья Петровна! Уж поверьте мне. если я это говорю. И простите меня, если можете.
— Голубчик, за что мне прощать вас? Совершенно искренне повторяю: вы глубоко ошибаетесь. И совершенно напрасно мучаетесь: я вовсе не такая «чистая» и «непорочная», как вам кажется. И что такое вообще эта глупая «чистота»? Разве я говорила вам; что у меня не было любовников, что я — «невинная», «чистая» девушка?
Гунявый качает головой.
— Не в том дело.
— А в чём же?
Гунявый смотрит себе на колени и какое-то мгновение молчит.
— В том, что даже самая последняя, «самая грязная» проститутка в тысячу раз чище меня. Понимаете?
И он смотрит прямо в лицо Соне такими измученными глазами, что она вдруг берёт его руку, крепко прижимает к своей груди и тихо говорит:
— Не надо так думать, не надо, милый. Никаких «чистот» и «грязей» нет. «Грязная проститутка»! А мужчины, у которых сотни женщин, чисты? Преступление? Убийство? Жестокость? Ах, знаете… Они не устраивали массовых убийств? Они не насиловали? Они не мучили, не позорили нас?
— Кого «нас»?
Соня, опомнившись, внимательно смотрит на него.
— Ну. тех, что совершают так называемые «преступления». И каким бы вы ни были, вы не могли совершить и сотой доли преступлений, которые творят эти «чистые» во имя своего закона, цивилизации, патриотизма и тому подобного лицемерия. И ни у кого из них нет и сотой доли такого раскаяния, как у вас, голубчик. И вы в тысячу раз лучше их всех… Нет, нет, я говорю вам это абсолютно искренне. Напрасно вы…
Гунявый решительно высвобождает руку и морщится с таким отвращением, что Соня невольно умолкает.
— Хватит обо мне, Наталья Петровна. Я вас умоляю. Вы ничего не знаете и не можете, разумеется, судить. И спасибо вам большое, но больше не нужно. Пойдёмте.
Соня сидит в печальной задумчивости, наклонившись вперёд, и. не мигая, смотрит под шкаф. Не меняя позы, медленно выпускает слово за словом:
— Вы мучаетесь совершенно-совершенно напрасно… Ох, совершенно напрасно…
Гунявый одевается и снова подходит к Соне.
— Пойдёмте, Наталья Петровна.
Она медленно поднимает голову, странно и пристально всматривается в него, тихо берёт за руку, нежно, жалостно гладит её.
Потом прижимается к ней горячими губами и резко встаёт.
— Ну пойдёмте!
Гунявый не успевает выдернуть руки и только с отчаянием трясёт головой.
Соня быстро одевается, хмуро сдвинув к переносице брови и о чём-то сосредоточенно думая.
Гунявый вдруг с натугой обращается к ней:
— А потом ещё вот что, Наталья Петровна. Моё сегодняшнее… поведение — это результат… болезненного, пьяного состояния. Мне страшно, стыдно и больно. Вас я очень уважаю. Но… Если у вас есть хоть капля какой-то симпатии или влечения ко мне, лучше вышвырнуть её из себя. Я очень прошу и даже… ради вас самой советую сделать это.
Соня решительно подходит к нему и, коснувшись груди, поднимает необыкновенно красивое в эту минуту, освещённое изнутри лицо.
— Голубчик вы мой! Стыдиться и мучиться из-за меня вам абсолютно незачем. Я от всей души ненавижу и презираю эту вашу подлую и лицемерную чистоту. Я сама — «грязная» с головы до ног. Люблю и почитаю всех преступников. воюющих против этой чистоты. И с наслаждением, огнём и кровью очистила бы человечество от такой гадости. Говорю вам вполне откровенно. Если бы вы знали обо мне хотя бы десятую долю всего, ни о каком стыде передо мной вы бы просто не думали. Но не во мне дело. А в вас. И если вы мне советуете, то позвольте и вам дать совет. Я симпатизирую вам и, разумеется, расставаться с этим чувством не собираюсь. И потому советую: знаете что, или немедленно уезжайте из Парижа, и уезжайте так, чтоб ни одна душа не знала, куда вы девались. Подождите, подождите. Слушайте дальше. Или же… доводите поскорее до предела это своё состояние… раскаяния или чего-то в этом роде. Подождите, милый. Я не спрашиваю и не хочу спрашивать, что именно вы сделали, кому, как. когда. Но ведь видно же, вами совершено нечто, почитаемое вами преступлением. Так вот, мой вам совет: если вы совершили его против «чистых», нравственных и спокойных, во имя «грязных», изнасилованных, преследуемых. то вам не стыдиться, не мучиться, а гордиться нужно. И стыдиться только потому, что каетесь.