Это была очень неприятная работа. Через пять минут они лежали у меня на ладони — большие, как черешни, тяжелые, идеально круглые, молочно-белые, блестящие тем внутренним блеском, которого не имеет больше ни одна драгоценность. Жемчужины Леандра.
Я сполоснул их, завернул в носовой платок, опустил рукава рубашки и надел пиджак. Посмотрел на Маддера, на его маленькие измученные болью и страхом глаза, на залитое потом лицо. Мне не было дела до Маддера. Он был убийцей, истязал людей.
Я вышел в коридор. Дверь спальни была все еще закрыта. Я направился в комнату, где висел телефон, и набрал номер.
— Звонят из дома Уоллеса в Вестпорте, — сказал я. — Здесь убийство. Я хотел бы вызвать доктора и полицию. Девушка, вы поможете мне это сделать?
— Я попробую вызвать доктора, мистер Уоллес, — отвечала телефонистка. — Но на это нужно время. В Вестпорте есть помощник шерифа. Это вас устроит?
— Да, наверное. — Я поблагодарил ее и повесил трубку.
У деревенских телефонов все-таки есть свои достоинства.
Закурив, я устроился на веранде в одном из кресел-качалок. Через секунду послышались шаги. Из дома вышла миссис Сип. Она постояла, глядя на пол, потом села рядом со мной. Внимательно посмотрела на меня. В ее глазах не было слез.
— Вы, наверное, сыщик? — спросила она медленно, несмело.
— Да, я представляю компанию, которая застраховала жемчужины Леандра.
Она смотрела прямо перед собой, в пространство.
— Я думала, что ему здесь будет спокойно, что никто больше не будет его преследовать, что здесь он найдет убежище.
— Он совершил ошибку, пробуя оставить у себя жемчуг.
Она быстро повернулась ко мне. На равнодушном до сих пор лице внезапно появился испуг.
Я сунул руку в карман, достал носовой платок и развернул его. Они лежали рядышком на белом полотне и стоили двести тысяч и несколько жизней.
— Он мог иметь убежище, никто его у старика не отбирал. Но ему этого было мало.
Медленно, как бы с расстановкой, она осмотрела жемчужины. Ее губы дрогнули. Голос стал хриплым.
— Бедный Уолли, — сказала она. — Значит, вы их нашли. А вы проворны. Он убил десятки рыбок, пока сумел это сделать. — Она подняла на меня глаза, в которых отражалось легкое удивление: — Я всегда была против этого. Вы помните старую библейскую притчу о козле отпущения?
Я отрицательно покачал головой.
— О животном, на которое переводили все человеческие грехи. А потом изгоняли в пустыню. Эти рыбы были его козлами отпущения. — Она улыбнулась мне, но я не ответил на ее улыбку. — Видите ли, — продолжала она с тем же выражением лица, — когда у него были эти жемчужины, то есть те, настоящие, он считал, что за все, что он выстрадал, они стали его собственностью. Но ему не было бы от них никакой пользы, даже если бы он смог их найти. Пока он сидел в тюрьме, местность изменилась, и ему так и не удалось найти то место в Айдахо, где он тогда их закопал.
Я почувствовал как бы прикосновение холодного как лед пальца, которым кто-то провел по спине. Мой рот открылся, и чей-то чужой голос спросил:
— Как это?
Кончиком пальца она прикоснулась к одной из жемчужин. Я продолжал держать их в том же положении. Рука у меня как бы окаменела.
— Тогда он купил эти. В Сиэтле. Они пустые внутри, наполнены белым воском. Выглядят очень красиво. Я, конечно, никогда в жизни не видела настоящего дорогого жемчуга.
— Зачем он их купил? — спросил я хрипло.
— Вы не понимаете. Они символизировали его вину. Он должен был спрятать их в пустыне, то есть здесь. Спрятал их в рыбках, и знаете, — она снова наклонилась ко мне, и глаза ее заблестели, — иногда мне приходит в голову, что в самом конце, в течение последнего года, он уже действительно верил, что прячет настоящий жемчуг. Вы можете это понять?
Я смотрел на жемчужины. Моя рука медленно сжала носовой платок.
— Я простой человек, миссис Сип. Мне кажется, что вся эта теория насчет козла отпущения слишком сложна для меня. Я бы скорее сказал, что он пробовал сам себя обманывать, как каждый, кому не повезло.
Она снова усмехнулась. Улыбка делала ее красивее. Потом слегка пожала плечами.
— Конечно, вы склонны смотреть на это с вашей точки зрения, но я... — Она беспомощно развела руками. — Так или иначе, это уже не имеет значения. Я могу оставить их на память?