Но Томас Мур действительно заботился о будущем. Он прекрасно понимал, что процент смертности среди людей равен ста и не хотел, чтобы его сын Павел, лишившись родителя, остался на бобах.
— Старайся, сын, — говорил он подрастающему Паше. — Поэзия может уморить человека, примеров тому не занимать стать, но может и хорошо прокормить при наличии поддержки и в режиме наибольшего благоприятствования.
Мальчик тоже все понимал, согласно кивал, но, видимо, этого было маловато.
Еще в школе стало ясно, что гуманитарные возможности Павла Мурикова не соответствуют требованиям времени и даже отстают от него на два-три столетия. Нельзя сказать, что подросток был туп ко всем наукам. У него были «четверка» по черчению, ненатянутая «тройка» по математике, а преподаватель труда по столярному ремеслу и вовсе ставил Пашу в пример остальным. Дела не клеились в основном с русским языком и с литературой. Если ходит старая байка, что кто-то в слове «еще» сделал четыре ошибки, написав «исчо», то этим человеком мог вполне оказаться Павел Муриков. А художественная литература наводила на него такую тоску, что тут же срабатывало охранительное торможение — глаза сами собой смыкались, и Павел на уроках изящной словесности погружался в глубокий сон.
Учительница литературы, конечно, знала, что Муриков — сын преуспевающего поэта, перевернувшего в ее консервативной голове все представления о поэзии, и хотела бы вызволить Пашу из гуманитарной спячки, но задача эта оказалась безнадежной.
Сын Мура не воспринимал художественные образы, путал Катерину из «Грозы» с Катюшей Масловой или с Екатериной Измайловой, а однажды развеселил класс, заявив, что Стендаль написал «Пермскую обитель», произвольно приняв Пермь за Парму и доведя этим бедную преподавательницу до нервной икоты. После того случая она отказалась от своих благих намерений, перестала глядеть в сторону Мурикова, прекратила вызывать его на уроках и, если по рассеянности вдруг встречалась с ним глазами, начинала охать, вздыхать и, повернувшись к ученикам спиной, выводила на доске мелом число дней, остававшихся до пенсии, чтобы хоть немного успокоиться.
Однако время шло, молодой Муриков окончил школу (все оканчивают школу) и поступил в Литературный институт. Как он туда попал, навеки останется тайной. Злые языки утверждали, что за годы, проведенные Пашей в стенах института, все руководство вуза и значительная часть его профессорско-преподавательского состава широко печатались в издательстве, где трудился Томас Мур, причем не были забыты ни сотрудники отдела кадров, ни бухгалтерии.
Но все это уже в прошлом, сейчас Павел Муриков на коне. Его поэтические сборники можно приобрести в любом книжном магазине как в городе, так и в деревне. Если их не расхватывают, то лишь потому, что не все способны постичь глубину его творчества, проникнуть в которое пока еще остается уделом избранных. Конечно, за столько лет он несколько образовался, кое-что усвоил и теперь уже не спутает Пермь с Пармой. Кроме всего, он стал осторожнее и старается без крайней нужды не ввязываться в беседы коллег. Правда, с грамотностью так ничего и не получилось. Нынешние злые языки уверяют, что муриковские стихи переводит на русский его жена-домохозяйка. Рецензии на его книги всегда хвалебные, а самого автора называют самобытным.
Томас Мур сильно постарел, но на пенсию не собирается и два-три часа в неделю по-прежнему проводит в своем кабинете.
— Ни дня без строчки! — любит повторять старик. — Пока позволяет здоровье!
У Павла Мурикова растет сын, которому тоже прочат литературную будущность, поскольку яблоко никогда еще далеко не падало от родимого дерева.
— Поэзия стала что-то не того, — говорят одни литераторы, когда речь заходит о династии Муриковых.
— Поэзия ни при чем! — возражают другие. — Она лежит в столах и ждет своего часа. Ей не по душе семейные традиции.
— Знаете, что такое традиция? — острят третьи. — Это когда дети повторяют глупости родителей.
— Ничего себе глупости! — вздыхают четвертые. — Муриковых в глупости не обвинишь! Пегас виноват. Впрочем, что с него взять. Пусть с крыльями, но все равно — лошадь!
БОРЬБА НАЧАЛ
По разнарядке вышестоящей организации коллективу был выделен один автомобиль «Жигули». Ранее коллектив тоже кое-что получал из дефицита — моющие средства, сайру в банках, сочинения классиков социалистического реализма, дрожжи, но об автомашине и помыслов не было. А тут — на тебе!
Конечно, каждый в душе взалкал. Потому что одни уже давно мечтали о машине, а иные посчитали, что не следует упускать случай заработать, учитывая разницу между магазинной стоимостью средства повышенной опасности и рыночной. Даже старая уборщица, умевшая водить только мокрой тряпкой на палке по паркетному полу, заявила, что она тоже от своих прав ни за что не откажется.
Знаменательно, что у всех без исключения оказались деньги на дорогую покупку, хотя было точно известно из постоянного нытья и бесконечных жалоб о всеобщем и беспросветном безденежье. Короче, коллектив повел себя, как чайник со свистком, который рассеянная хозяйка забыла снять с плиты и ушла поболтать с соседкой.
Поскольку на дворе стояла эпоха гласности и полной открытости, было решено созвать общее собрание и с помощью плюрализма мнений и голосования определить, кому «Жигули» достанутся.
— Давайте, товарищи, хорошенько подумаем, — произнес заведующий нерешительно, изображая на лице крайнюю озабоченность. — Может, предоставим привилегию одному из наших лучших производственников?
Наверное, этого как раз и не следовало говорить. Всякий считает себя лучшим из лучших, а остальных по меньшей мере тупицами, разгильдяями или тунеядцами, от которых никогда не дождешься признания своих достоинств. Поэтому в ответ раздался негодующий вопль.
Когда страсти немного поутихли, какой-то малограмотный тенор проблеял:
— Жербий надо!
— Жребий, а не жербий, — поправил интеллектуальный баритон.
Но и жеребьевка не пришлась по вкусу. Любой понимал, что вероятность вытащить счастливую бумажку ничтожно мала, провидение часто оказывалось слепым, а видеть впоследствии наглеца, приезжающим на работу в собственном автомобиле, представлялось невыносимым.
Предлагали отдать машину самому многодетному или наиболее низкооплачиваемой, проявляли заботу оо инвалидах, пенсионерах по старости, комсомольцах и гипертониках — ни одно из мнений не восторжествовало!
Вдруг профорга осенила блестящая мысль:
— Поверьте, товарищи, нас задушит плюрализм! Давайте обратимся за советом к Богу.
Все замолкли. Действительно, плохо ли получить ответ в столь сложной ситуации от Бога, когда возможности составляют примерно сотую часть потребности, но как это сделать? С одной стороны, Бога вроде бы нет, а с другой — не станет же профорг даром сотрясать воздух? Может, есть какие указания на этот счет, возможно, ликвидировано еще одно «белое пятно»? Пятно пятном, но захочет ли неведомо откуда появившийся Бог распределять дефицит в их сравнительно небольшом коллективе? Наверняка у него куча более важных дел!
— Сделаем так, — продолжал профорг. — Пригласим священника из нашей епархии, пусть разберется. Безусловно, он не Бог, но в некотором роде его подчиненный или, скажем, представитель. Не случайно же церковники заседают ныне во многих комитетах и комиссиях, дают рекомендации политикам, экономистам, ученым, даже блаженные и всякие там юродивые вошли в силу, правда, пока еще без права распоряжаться материальными фондами. Кто поручится, что будущее не за ними?!
— Идет борьба начал, — скорбно кивнул заведующий, облизнув толстые губы и мельком глянув на свою секретаршу. — Не исключено, что духовное победит.