Логика и здравый смысл, прозвучавшие в словах профорга, вошли в сознание членов коллектива легко и просто, мгновенно преодолев его материалистическое сопротивление.
На следующий день приглашенный отец Серафим вещал:
— Дорогие братья и сестры! Человек создан по образу и подобию господа нашего, стало быть, и поступать должен соответственно. Говорю вам, нельзя делить неделимое, то не хлеба Иисуса. Пожертвуйте оную машину, греховное детище прогресса, на нужды православной церкви, дабы служители ее могли беспрепятственно и споро развозить милосердие и нравственность, в коих великая нехватка. Даже телевидение сие признает. Поступитесь презренной материей! Внесите свою лепту и благословенны будете!
Выступление батюшки было выслушано со вниманием, награждено бурными аплодисментами, и все без исключения проголосовали в пользу матери-церкви.
Едва отец Серафим отбыл восвояси, всеми овладело благоволение. Гордые содеянным благом, члены коллектива принялись стихийно христосоваться и просить друг у друга прощения, не сообразив по обрядовой неграмотности, что до пасхи еще далеко. Заведующий истово лобызался с аппетитной секретаршей, да так профессионально, будто у него в этом деле был большой опыт. Менее повезло профоргу, которому в партнерши досталась старуха уборщица, но он стойко вытерпел процедуру до конца, поскольку был приучен не к таким трудностям, ежемесячно собирая членские взносы.
С того дня коллектив можно было с уверенностью называть самым религиозным в городе. Сотрудники, являясь по утрам на службу, отвешивали друг другу поясные поклоны, читали молитвы, после обеда пели псалмы, а если случалось зевать над деловыми бумагами, тут же крестили рты. По пятницам регулярно приезжал отец Серафим, очень довольный своими миссионерскими успехами, рассказывал о житии святых, а напоследок принимал дары. Сотрудники, умеряя свои вожделения, вручали ему оставшиеся после дележки стиральный порошок или ту же сайру, из-за которых в прошлом было столько ссор, грызни и злобствований.
И, наверное, сподобилась бы обращенная паства, покинув в положенные сроки земную юдоль, вечного блаженства, если бы не козни лукавого, видимо, проникшего в вышестоящую организацию. Это он ввел не совсем духовно созревший коллектив во искушение, неожиданно прислав двадцать пар замечательных дамских сапог австрийского происхождения.
Мгновенно все благочестие как ветром сдуло. Никто уже не стал слушать профорга, предложившего решить участь редкого товара с помощью отца Серафима.
— Никаких попов! — закричали женщины революционными голосами. — Разберемся! Мужикам не давать! Плевать на их жен! Пусть у себя на работе получают! Домохозяйки?! Пусть босиком ходят, дома сапоги не нужны!
Пикантная секретарша с атеистическим блеском в злых зеленых глазах, сжав кулачки, наступала на заведующего:
— Чего молчишь, ханжа?! Начальник ты или не начальник! Вынь да положь сапоги! Святоша! Аморальник толстогубый!
А старая уборщица, размахивая мокрой тряпкой, вдруг хрипло запела песню своей бесшабашной якобинской юности: «Долой-долой монахов, долой-долой попов! Мы на небо залезем, разгоним всех богов!»
Так что с вечным блаженством пока ничего не вышло. Какое может быть блаженство без красивых сапог? А если бог такой умный и все может, с этого бы и начинал. Сейчас уже любой младенец знает, что материя первична, попробуй морочить его сказками и вовсе не давать киселя!
Кто там о жизни? Жизнь! Что жизнь! Самая обыкновенная форма существования белковых тел.
ЛУК
По дороге из редакции домой прозаик Журавлев зашел в магазин и купил килограмм репчатого лука. Лук был хороший, крепкий, на килограмм вышло восемь луковиц, значит, каждая из них весила в среднем сто двадцать пять граммов. Журавлев положил пакет с луком в портфель и вышел на улицу.
Если его надежды сбудутся, сколько же лука можно будет купить на все деньги? Получилось до несуразности много, более четырнадцати тонн! Жена как-то говорила, что человеку в день требуется граммов двадцать, короче, пятьдесят на двоих. А в год? Надо умножить на триста шестьдесят пять. Та-а-ак! Грубо ориентировочно — восемнадцать кило. Следовательно, на десять лет понадобится сто восемьдесят килограммов, а на сто лет около двух тонн. Куда девать остальные двенадцать тонн? И кто сказал, что они проживут на свете еще сто лет? Это же полная дичь! При самом благоприятном раскладе осталось лет тридцать, не больше. Так что пятисот килограммов хватит до самой смерти, а практически и того меньше.
Журавлев расстроился. Впрочем, надо смотреть на жизнь философски, хотя без реалистического подхода к ней тоже не обойтись. Здравый смысл подсказывает, что рассчитывать на прижизненное издание его романа не приходится. Потом, конечно. Потом он выйдет огромным тиражом, повсеместно появятся хвалебные рецензии, литературоведческие исследования. Телевидение тоже не останется индифферентным, закажет известной киностудии телесериал недели на три. Найдется и биограф, который распишет всю журавлевскую жизнь любо-дорого.
Предположим, все так и будет. Но он-то, Журавлев, ничего подобного не увидит. И жена его не увидит, и друзья-враги не увидят, и вообще никто из современников. Стало быть, речь может идти о потомках. А что потомки! Потомки воспримут роман и самого автора как абстракцию, такова судьба всех классиков, которых изучают в школе. Пусть пройдет хоть двести лет, произойдет уйма перемен, но преподавателей литературы они не коснутся. Преподаватели по-прежнему будут твердить, что Журавлев нарисовал яркую картину, отразил, отобразил, выразил и тому подобное, а персонажи его романа — всего лишь продукты эпохи. А Журавлева представят работоспособным, скромным, терпеливым, морально устойчивым и отметят, что по дороге домой он иногда покупал лук.
Нет, это он хватил! О луке никто не скажет, даже школьный учитель. Во-первых, этого никто не знает, а во-вторых, о великих такие вещи не говорят. Нигде нет указаний, что Пушкин, например, или Толстой когда-либо покупали лук. Может, они действительно этим не занимались лично, пусть это делали за них Наталья Николаевна или Софья Андреевна, но, безусловно, и они что-то покупали. Только памятники ничего не покупают, а живые люди нет-нет и зайдут вдруг в магазин.
Памятник и Журавлеву могут поставить, место найдется. Взять хотя бы пустырь около их дома, который со временем обязательно благоустроят. Будут митинг, толпа народа, фотокорреспонденты, кинооператоры, сдернут покрывало, и Журавлев предстанет перед всеми во весь свой гранитный рост. Жаль, не удастся ему самому посмотреть!
Вот он, пустырь. Наверное, памятник лучше всего установить там, где сейчас навалены ржавые трубы. Или чуть левее, на месте кучи строительного мусора? А-а-а! Пусть будущие архитекторы и скульпторы ломают над этим головы, ему без разницы.
Собственно, насчет памятника вилами на воде писано, но в принципе такой вариант возможен, как ни ничтожно мала вероятность. А вот его редактору о памятнике и мечтать нечего, не будет ему памятника во веки веков! Вообще редакторам не ставят памятники, во всяком случае, Журавлев такого не помнит.
Дома Журавлев отдал жене лук, а сам сел за рукопись, которую ему вернули в издательстве для доработки. Доработка продолжалась уже одиннадцать лет, и он порадовался, что на этот раз вопросительных знаков на полях не так уж много: чтобы их стереть, понадобится не более двух часов. Впоследствии, конечно, вопросительные знаки появятся в других местах, но это уже потом, при очередной доработке. Но это не должно смущать ни одного истинного художника, бредущего по пути к бессмертию.
Жена крикнула из кухни, что он купил очень хороший лук, просто замечательный. Журавлев отложил ластик и благодарно улыбнулся — всегда приятно, когда деяния твои при жизни находят понимание и отклик.
Более подробно о серии
В довоенные 1930-е годы серия выходила не пойми как, на некоторых изданиях даже отсутствует год выпуска. Начиная с 1945 года, у книг появилась сквозная нумерация. Первый номер (сборник «Фронт смеется») вышел в апреле 1945 года, а последний 1132 — в декабре 1991 года (В. Вишневский «В отличие от себя»). В середине 1990-х годов была предпринята судорожная попытка возродить серию, вышло несколько книг мизерным тиражом, и, по-моему, за счет средств самих авторов, но инициатива быстро заглохла.