Стаи тунца будили в нем охотничий инстинкт, а не радость удачливого рыболова, и сердце наполнялось счастьем только во время тех кровавых сражений, которые достойны быть запечатленными в календарях людской памяти. Он с презрением оставлял за бортом гигантских осьминогов, потому что страшные чудовища казались ему карликами. Одно из преданий гласит, что зубочистками португальцу служили клыки морских львов, — но это враки. Когда его корабль бороздил просторы древней Адриатики, сирены затыкали себе уши морскими губками, боясь заслушаться балладой, которую он обычно пел, стоя на корме, — это, естественно, тоже ложь; вместе с тем история казалась весьма правдоподобной. Во время самых страшных бурь смельчак лишь пощипывал себе левый сосок — дань суеверию, с древних времен существовавшему на его родине. От спасательных шлюпок он отказался в тот день, когда обнаружил в открытом море шестерых подростков, которые спрятались в одной из них, чтобы добраться до ближайшего порта бесплатно. По его приказу нарушители были один за другим брошены за борт на съедение акулам, но взгляд португальца не затуманили слезы, несмотря на то что все шестеро мальчишек были сиротами и вдобавок негритятами. Он не обращал внимания ни на жертв кораблекрушений, цепляющихся за доски в волнах, ни на поднимавшиеся прямо к небу столбы дыма на крошечных островах. Законы человеческие нашли бы для него оправдание, но нормы морского братства — никогда. Потом случились одновременно две эпидемии — гриппа и кори. Как это часто происходит с моряками, по возвращении в порт бедняга обнаружил, что вся его семья умерла и похоронили родных без него. Однако он и тут не заплакал, а снова вышел в море. Таков был этот португальский рыбак, который вызывал одновременно и всеобщее восхищение, и презрение, потому что не плакал ни от радости, ни от грусти, ни от страха, ни от уныния. Непростительной дерзостью считалась также его способность видеть в морских далях только препятствия, которые надо преодолеть, а не их волшебную красоту. Но однажды, бросив якорь в каком-то порту, рыбарь вместо того чтобы заняться обычными делами, отправился прямиком в местную церковь. Это видели все, и потому сей факт доподлинно известен. Португалец не исповедовался с детских лет. И вовсе не оттого, что католическая вера ему претила, а потому что морские просторы влекли его гораздо больше. Он попросил священника принять его, и тот согласился — им двигало скорее удивление, чем желание поскорее исполнить свой пасторский долг. Рыбарь рассказал ему, что в последнее время слышал какой-то голос. Нет-нет, голос доносился не из рая и не из преисподней, в этом у него не было сомнений. Этот голос принадлежал кашалоту.
— Почему ты так уверен, что это не дьявол, который прикинулся кашалотом? — спросил его священник.
— Даже сатана не может быть так жесток, падре. Он издевается надо мной, называет ничтожеством, мразью и твердит: попробуй-ка поймай меня. Да-да, именно так: попробуй вылови. И это говорит кашалот, который прячется в море. А море огромно, вы-то его не знаете, потому как проводите свою скучную жизнь в этом городке на берегу, а я рыбачу, я — самый лучший рыбак Португалии и знаю, о чем говорю: найти кашалота, который скрывается в морских просторах, было бы чудом. Но хуже всего другое: оказывается, этот кашалот с каждым днем становится все меньше и меньше. Он сам мне рассказал, что съеживается, по мере того как проходит время. Как можно выловить крошечного кашалота? Это жестоко. А он меня мучает денно и нощно своими идиотскими разговорами. Хохот его похож на ржание жеребца, он рассказывает мне всякие небылицы о кораблекрушениях, каких-то треугольниках, карнавалах, Питиусских островах[42] и о необычных окнах. А еще он говорит об Албании, мухах, Наполеоне и скрипках. Но кашалот никогда не подсказывает мне, где прячется и как его найти, только напоминает, что с каждым часом он убывает. Вот и сейчас негодяй становится все меньше и меньше; наверное, теперь эта тварь уже стала размером с небольшую тумбочку или с амфору.
Священник этот был не самым лучшим духовным наставником, но и не из худших. Он не нарушил тайну исповеди, и никто и никогда не узнал, о чем рассказал ему португальский рыбарь. Однако унять его тоску священник не сумел. Ватикану нет дела до говорящих кашалотов.