— Ты слишком все упрощаешь…
Кушниренко пожал плечами: мол, мое дело советовать, твое — решать. Закурил папиросу и вышел в коридор. А когда вернулся, Андрей лежал, уткнувшись лицом в подушку. И вдруг Ивану захотелось хотя бы словом помочь товарищу.
— Не горюй, Андрюха. Думаешь, у одного тебя на душе кошки скребут? — присел к нему на кровать, обнял за плечи. — Вот мне из дому пишут: отец совсем плох. С кровати давно не встает. Тоже нелегко. А чем я могу помочь? Дел нынче навалилось, что не только поехать к нему — написать письмо некогда. Ты ведь знаешь, я уже работаю, испытательный срок прохожу. Вот когда встану на ноги, тогда тридцатку-другую смогу старику послать, а сейчас… Надо крепиться!
Нет, не могли утешить Андрея такие речи. С Иваном они приятельствовали давно, но настоящими друзьями так и не стали. Какая-то невидимая межа непреодолимо разделяла их и в поступках, и во взглядах, и в устремлениях. Андрей никак не мог понять, когда Иван искренен, а когда лишь хочет казаться таковым, когда откровенен, а когда хоть и разговорчив, но что-то таит; где его собственные взгляды, а где «взятые напрокат». Даже на этот раз, когда Кушниренко действительно был искренен, переступить ту старую межу Андрей так и не смог.
VIII
«Страшно хочу спать. Всю ночь Мукоед только и делал, что гонял в нужник. На вечеринке, поганец, так объелся салом, что вот уже неделю никак в норму не придет. Так что я прикорну, а ты, в случае чего, разбуди», — такую записку в начале последней лекции Андрей подсунул Химчуку, сидевшему рядом.
Олесь усмехнулся, глянул на согнувшегося над кафедрой доцента Пятаченко, который монотонно бубнил, не отрывая глаз от конспекта: «Образ Катерины… гм-хм… пронизан… гм-хм… художественные особенности… гм-гм», и написал ответ: «А Пятаченко тебе не помешает?»
Через минуту записка вернулась со словами: «За что я его больше всего люблю, так это за умение усыплять».
Зевнув в рукав, Андрей оперся лбом на левую ладонь, положил правую руку на раскрытую тетрадь, чтобы создать впечатление, будто конспектирует, и смежил веки. В таких же позах сидела почти половина студентов. На курсе не очень любили Пятаченко, на его лекции приходили только «ради порядка», чтобы на факультете не числилось прогулов, и занимались на них кто чем хотел. Читали художественную литературу, конспектировали первоисточники, писали домой письма, а случалось — просто спали. Только курсовые юмористы прислушивались к бормотанию преподавателя, чтобы настричь его «афоризмов», а потом при случае потешить ими товарищей.
— Так ты разбуди, — уже засыпая, прошептал Андрей.
Олесь кивнул и тоже наклонился над партой. Уже несколько дней его донимали тревожные мысли, терзали подозрения. А не ошибся ли он, раскрыв двери своего дома Куприкову? В действительности ли Сергей тот, за кого себя выдает? Возможно, эти сомнения не были бы столь жгучими, если бы вчера Гаврило Якимович не сказал:
— В твои дела, Олесь, я никогда не вмешивался: ты взрослый и сам должен их решать. Но сейчас позволь спросить: что за человека ты привел в наш дом? На своем веку встречал я разных людей, но приятеля твоего бывшего понять не могу. Да и Карпо Ратица почему-то начинает к нему принюхиваться. А это не к добру…
А что он мог ответить? Около месяца жил у них Куприков, и Олесь не раз чувствовал: Сергей многое от него скрывает. То он с утра до ночи валялся в постели, то вдруг исчезал куда-то на несколько дней, а вот работы по душе все не мог найти. На вопросы, как идут дела, всегда отвечал со смешком. И вообще очень переменился за эти недели. Стал циничным, уверенным в себе, веселым, хотя причин для радости, собственно, не было. Не раз собирался Олесь поговорить с ним по душам, но все не решался: а что, если Сергей воспримет этот разговор, как упрек за дармовой кусок хлеба? Вот и мучился в надежде на счастливый конец. Но слова деда развеяли эту мнимую надежду, посеяли в душе сильное беспокойство.
«Почему Сергей никак не может найти себе работу? Ведь и дедусь предлагал ему свои услуги, и старый Ковтун, и мама. Где он пропадает целыми днями?.. Сегодня я должен все выяснить. Обязательно сегодня!» — решил Олесь и, как только закончилась лекция, сразу поспешил на Соломенку.
Сергея еще не было дома. Олесь сел за конспектирование первоисточников, но ничто не лезло в голову. От нечего делать прилег, не раздеваясь, на кушетку. Но и лежать не смог: то ли от дурных предчувствий, то ли от нервной усталости в висках бухали пудовые молоты.
Вот часы пробили четыре раза. Потом пять, шесть…
— Где можно пропадать до этих пор? — в ярости затряс Олесь кулаками над головой. — Где его носит?