— Пан Олесь, метр просит…
Случалось это не так уж редко. В редакции знали, что Шнипенко заигрывает с отпрыском всесильного Рехера-Квачинского. Только Олесю читал он свои статьи перед тем, как отправлял их в типографию, только с ним делился «творческими» замыслами и доверял переводить секретные инструкции и распоряжения, которые поступали сюда из разных оккупационных учреждений. Ко всем поручениям редактора Олесь относился внимательно и тщательно их выполнял. Особенно когда это касалось перевода секретных документов.
Как правило, Шнипенко вызывал Олеся под вечер, когда возвращался со странствий по апартаментам генерал-комиссариата. У него вошло в привычку отводить душу не иначе как за надежными, обитыми войлоком дверями своего кабинета. Лишь однажды эта привычка была нарушена. За несколько дней до Нового года он сам, собственной персоной, нагрянул в комнату Олеся.
— Ну, обжились?
— Как видите.
Прошелся туда-сюда, осматривая голые, давно не беленные стены, и принялся зябко потирать руки:
— Ох, какой же холод! Замерзнуть можно. Надо будет сказать Зине, чтобы хоть она вас… — но шутки не получилось.
Наступила неприятная пауза.
— Олесь, вы не могли бы оказать мне небольшую услугу?
— Если это в моих силах…
— Что за вопрос! Разве стал бы я просить вас о невозможном? Понимаете, мне что-то нездоровится сегодня. Наверное, простудился… — И для большей убедительности приложил ко лбу пухлую ладонь. Олесь был уверен, что шеф здоров как бык, но не подал вида.
— Морозы, простудиться нетрудно…
— Да, да. Так вот, я и хотел просить вас… Отнесите, пожалуйста, вместо меня пану Губеру на просмотр завтрашний номер газеты.
Вот так диво! Никогда и никому еще не доверял профессор подобных дел: каждый день отправлялся к негласным цензорам с таким торжественным видом, точно шел короноваться. Для него было наслаждением и физической потребностью лишний раз показаться на глаза хозяевам. И вдруг такой поворот. Что могло произойти? Почему он не хочет сам туда пойти? Особого желания встретиться с Губером Олесь тоже не испытывал, но попробуй отказаться. А между тем Шнипенко не унимался:
— Это займет у вас не более получаса. Не более! Учтите, у вас прекрасный случай познакомиться с таким редкостным человеком, как пан Губер. Это большая честь! Скажу по секрету, пан Губер благосклонно относится к вам.
«Благосклонно относится? Ну, это вы уже завираетесь, господин Шнипенко! За какие заслуги Губер может относиться ко мне благосклонно? Да и может ли он помнить всю нашу братию? Всего один раз он заезжал в редакцию».
— Пану Губеру представитесь моим заместителем. Я уверен, что вы быстро найдете с ним общий язык. Он любит умных собеседников, по собственному опыту знаю, — продолжал напутствовать редактор.
— Для этого ведь пропуск нужен.
— Пропуск уже готов. Давно готов. — И пухлая профессорская рука проворно выхватила из нагрудного кармана кусок картона, сложенный книжечкой. — Вон он, ваш пропуск. Постоянный, так сказать.
Олесю ничего не оставалось, как согласиться. Молча оделся, зажал под рукой сверток только что сверстанных газет, направился к выходу. Шнипенко бросил ему вдогонку:
— Только хочу вас предостеречь: не доведи господи задержаться в дороге. Пан Губер не любит непунктуальных людей. Постарайтесь быть у него ровно в двенадцать.
Губер в Киеве был незаметной фигурой. Он не занимал высокой должности и не кичился генеральским мундиром. Однако его тяжелую руку уже ощутило немало националистически настроенных интеллигентов. Говорили, что у Губера собачий нюх на крамолу и звериная ненависть ко всему славянскому. Раньше он якобы служил каким-то фюрером в войсках СС и так утихомиривал поляков под Краковом, что те в знак благодарности подсыпали ему в пищу стрихнин. Правда, врачам удалось спасти от смерти палача краковских предместий, но вернуть его снова в солдатский строй им оказалось не под силу. Почти с госпитальной койки Губера подобрало министерство оккупированных восточных областей и направило в Киев. Официально он считался политическим советником при генерал-комиссариате, но заработную плату получал в гестаповской кассе. Бояться встречи с Губером у Олеся не было причин. С собственными статьями на страницах «Нового украинского слова» он ни разу не выступал. Завистливая редакционная братия с нескрываемым злорадством объясняла это творческой немощью, бездарностью Химчука, даже не подозревая, что подобное объяснение его как раз очень устраивало. Но чтобы не вызывать сомнений, он регулярно подсовывал Шнипенко, кроме сводок командования, различные биографические очерки-справки к юбилейным датам немецких ученых. Так что с этой стороны к нему было трудно придраться. А что касается копий, которые он украдкой снимал для Петровича со всех секретных документов, полученных редакцией, то о них никто не мог догадываться. Иначе не Губер, а гестапо заинтересовалось бы им. Но что все-таки случилось сегодня со Шнипенко?