Со звоном выпала из рук Рехера вилка. «Откуда у Олеся такие понятия о чести? Еще в восемнадцатом году с нею было покончено, она умерла, захлебнулась в крови на этой мужицкой земле. Видимо, это чувство у него врожденное, унаследованное от меня?..»
— Тебя травят?
— Нет, просто не замечают.
— А кто они?
— Это не так важно. Главное в том, что для своих бывших друзей и знакомых я больше не существую. Дома и то меня не понимают. А знаешь, что значит жить среди людей и без людей? — Олесь не старался скрыть своего отчаяния. Зачем? Пусть знает, каким презрением платят люди за отступничество и предательство.
Однако Рехера эти слова мало тронули. Ни тени сочувствия нельзя было заметить в его глубоких и всегда спокойных глазах. Напротив, в них промелькнула едва скрытая радость. Все шло именно так, как он и рассчитывал. Обещая Шнипенко редакторский пост, он как бы между прочим порекомендовал ему взять в помощники своего сына. Расчет был прост: как только Олесь окажется в одной компании с такими слизняками, как Шнипенко, он непременно вызовет осуждение и презрение своих обольшевиченных сверстников. И поскольку сам Олесь не чувствовал за собой никакой вины, он непременно должен был возненавидеть своих обидчиков. Ибо ничто не порождает у человека такой ненависти к людям, как незаслуженное презрение и обиды с их стороны. А это значит, что путь к большевикам для Олеся будет навсегда отрезан. Единственное, что ему останется, это воспринять всем сердцем, всей душой его, Рехера, веру и убеждения, и именно так думал Рехер еще несколько недель назад, но ему и в голову не приходило, что все это может произойти за столь короткое время.
— Да, я понимаю, очень хорошо понимаю тебя, сынок, — едва сдерживая радость, говорил Рехер. — Двадцать три года назад я сам оказался в таком же положении: среди людей и без людей. К счастью, я быстро понял тогда, кто меня презирает. Люди — это ненасытные черви. Для большинства из них ни в чем нет ничего святого. Самое большое горе для них — это успех соседа, а наибольшая радость — когда у соседа горит хата…
— Нельзя так говорить о людях. Они тут ни при чем.
— Ты плохо их знаешь. Это отребье еще покажет свои зубы. Не приведи бог дожить тебе до этого.
— Так что же мне, по-твоему, — вешаться?
— Это тоже не выход. Такой способ на руку только человекоподобным червям. Есть иные пути, значительнее.
— Что же это за пути?
— Борьба и отречение. Я знаю, что не у каждого хватит на это мужества, зато тот, кто осознал свое достоинство, должен отмежеваться от быдла. Мир велик… — Он минуту помолчал, потом мягко дотронулся до плеча сына. — В самом деле, почему бы тебе не плюнуть на Киев?
Олесь понял, куда клонил отец, но…
— Куда же мне деваться?
— Как куда? В Германии место найдется. Там умных и гордых ценят.
— А что же я буду там делать? — спросил Олесь с интересом, хотя интерес этот был неискренним.
— Сначала завершишь образование. Это я легко устрою. В университете сейчас нехватка слушателей. А языком ты владеешь прекрасно…
«Германия!.. Неужели он и впрямь надеется, что я оставлю родину? Смешно!»
— Как же это так: просто сняться и поехать? А дед, а дом?
— Что тебе дом? Для человека дом там, где лучше. А если тебя беспокоит моральная сторона дела, я устрою, чтобы ты поехал как будто по набору. Вскоре ведь начнутся наборы местной молодежи на работу в Германию.
«Наборы молодежи?.. На работу в Германию? Вот это новость! — У Олеся перехватило дыхание. — Надо немедленно уведомить Петровича. Вот если бы еще узнать, как будут проводиться эти наборы».
— Все это так внезапно. Надо подумать.
— Что же, подумай.
После второй рюмки Рехер спросил:
— Ты, кажется, женился? А мне почему-то о свадьбе ни слова.
У Олеся закололо в кончиках пальцев: «Когда он успел узнать? Ведь только сегодня вернулся в Киев…»
— Никакой свадьбы у меня не было. Просто Оксане негде жить.
— Кто она?
— Раньше работала на железной дороге. А сейчас экзамены в мединститут сдает. Вступительные. — И вдруг вспомнил: сегодня ведь у Оксаны последний экзамен. Ему стало стыдно, что за весь день он ни разу не вспомнил о ней. И смутная тревога наполнила сердце.
— Сколько же вас теперь в доме? — опять спросил отец как бы между прочим.
— Четверо.
— А тот человек? Учитель из Старобельщины?
— Его нет. В Донбасс ушел, к семье.
— И давно?
— Да уже с полмесяца.