Иван закрыл глаза. Никогда еще не сковывал его такой ледяной ужас, как сейчас. Кровь заледенела в жилах. «Надпись Евгена прочитало уже множество арестованных!.. Стоит одному из них вырваться на волю, и подпольному горкому станет известна судьба Евгена. А тогда… — Огнем жгут душу Ивана эти строки, перехватывает дыхание, как будто рука Евгена сжимает ему горло. — Что же делать?..»
— Нож, есть у кого-нибудь нож? — спросил он и сам не поверил, что этот отвратительный подобострастный голос вырвался из его груди.
— Ты что, забыл, где очутился? Какие могут быть ножи в камере?
— А зачем он тебе?
— Надпись на стене хочу оставить… Может, когда-нибудь прочитают наши…
Короткое молчание, затем кто-то прошепелявил из угла:
— Это гвоздем делается. Из подметки. Могу дать.
Покалеченная рука с набрякшими, израненными пальцами протянула коротенький гвоздик. Иван схватил его и, не задумываясь, бросился царапать стену на место надписи Евгения. А из соседней камеры все неслась скорбная мелодия:
«На світі без сонця усе пропада»… Как хорошо сказано: без солнца все пропадает! А какое у меня солнце?» Иван искренне удивился, почему он никогда раньше не задумывался над этим. Да и когда ему, собственно, было задумываться над своими поступками, когда всю сознательную жизнь он выступал судьей других. А в такой роли разве же трудно уверовать в свою правоту, непогрешимость? Странно, но он считал себя правым даже тогда, когда подкусывал исподтишка своих одноклассников, когда порочил перед университетскими студентами Олеся Химчука. Даже тогда, когда писал под диктовку Шнипенко анонимки. Правда, порой в его душе все же просыпалось какое-то неясное чувство, походившее на раскаяние, но он легко глушил в себе «гнилого интеллигента». Да и нравилось, ох как нравилось, что все его характеристики пестрят похвалами: политически грамотный, принципиальный, требовательный, бдительный. Не было в них только одного — честный. Но он никогда того не замечал…
А песня лилась и стонала за тюремной стеной. И чем больше вслушивался Иван, тем более знакомым казался ему бархатный голос певца. Вскоре Иван уже не сомневался, кому принадлежал этот голос. А может, и в самом деле это Платон?..
VI
…Ночь. В камере тишина. Арестанты не спят. Лежат вповалку на холодном полу и до боли в висках вслушиваются в то, что творится в коридоре. Скрип дверей и шаги — это кого-то взяли на допрос, стон и крики — кого-то тащат из камеры пыток. У каждого мучительная мысль — пронесет ли сегодня, доживу ли до утра?
Около полуночи раскрылась дверь, и на пороге выросла фигура конвоира. Кого же поведут на допрос? Кого?..
Повели Ивана.
— Крепись, сынок! — шепчут вслед приглушенные голоса.
Но он ничего не слышит. Как во сне плетется за конвоиром с опустевшей душой и ледяной шапкой на затылке. До сих пор его мучил страх перед пытками, но сейчас этот страх развеялся, исчез. Осталась только ледяная шапка на затылке. Да еще скорбная мелодия:
Длинный, затканный рыжими сумерками коридор. Поворот направо — и ступеньки вниз. Нескончаемые крутые ступеньки. Потом опять коридор, пропитанный тошнотворно сладковатым запахом.
Через минуту конвоир втолкнул его в каземат под сноп яркого электрического света, направленного абажуром на входную дверь. От неожиданности Иван зашатался и какое-то мгновение стоял с закрытыми глазами. Стоял, пока не почувствовал на себе пристального взгляда. Раскрыл глаза, огляделся вокруг. Но не увидел ничего особенного. В затененном углу слева — стол; рядом столик с графином и стаканом. Направо, сразу же за боковой, войлоком обитой дверью, — высокий, похожий на книжный шкаф, сейф» И ни нагаек, ни какого-либо другого инквизиторского орудия.
— Два шага вперед! — резкий голос из угла.
Иван шагнул, как было велено, к столу и очутился перед самой лампой. Однако успел заметить в углу за сейфом высокого гестаповца с круглой, как арбуз, головой. Лица его разглядеть не смог: затененное, оно казалось невыразительным пятном. «Нарочно спрятался. Видно, рассчитывает на психологический эффект».