«Неужели Платон поверит? Как его предупредить? Почему он не хочет даже взглянуть на меня?..» — разрывается в немом отчаянии сердце у Ивана.
— Ложь все это! — наконец крикнул Иван. — Я его впервые вижу!
— Молчать! — И в этот миг почувствовал страшной силы удар между глаз.
Закружилась перед Иваном камера, заморгали яркие каганцы, но на душе стало легче: «Теперь Платон будет знать, что я ничего не сказал…»
— Ты его знаешь? — спросил гестаповец Платона.
— Впервые вижу.
«Значит, поверил! Молодец, Платончик, держись!..»
— Впервые видишь? — ревел гестаповец. — А почему же ваши фальшивые паспорта подделаны одной рукой?
Вопрос, вопрос. Но хлопцы молчат.
— Ну, я вам сейчас покажу, большевистские шкуры! Вы у меня херувимами запоете. На повторный сеанс! Обоих!
Конвоир только этого и ждал. Подбежал к Ивану сзади и — бах кулаками в спину. Иван открыл лбом обитую войлоком дверь и очутился в просторном, с первого взгляда напоминавшем гимнастический зал помещении. На мокром, только что вымытом цементном полу были расставлены причудливые треноги с остриями вверху, дыбы, агрегаты с зубчатыми колесами. От потолка, на котором пузырились плафоны в металлических сетках, свисали цепи, на стенах — крюки, пузатые баллоны, резиновые шланги, нагайки, щипцы и лапы разных размеров. А в углу — горн, в котором тлел уголь. У Ивана похолодело внутри: так вот каков он, этот цех мук и смерти…
Сюда же втолкнули и Платона. И началось…
Перед Иваном вырос небольшой, но жилистый здоровяк в лоснящемся фартуке, с закатанными до локтей рукавами. Шишковатая голова, рыжие, смазанные чем-то и прилизанные назад редкие волосы, запавшие бледные щеки и широкий подбородок. Этот изверг что-то дожевывал и с любопытством разглядывал Ивана. Потом, подойдя вплотную, не говоря ни слова, сорвал с него пиджак. Иван попытался было сопротивляться, но не тут-то было. Ударом по голове его свалили на пол, заломили за спину и крепко связали руки. Еще мгновение — и под потолком завизжали блоки. Ивана потащило вверх. И чем выше он поднимался, тем нестерпимее становилась боль. Казалось, переламываются, крошатся все кости, разрываются жилы.
Гестаповцы следили за малейшими движениями мышц на его лице. И на губах у них — улыбки.
— Ну, что, вспомнил свою фамилию? Скажешь, кто ты?
— Га-ады…
— Что же, покачайся, подумай, — и неторопливо закуривали сигареты.
Прошло с минуту. Но эта минута показалась Ивану более длинной, чем все прожитые годы. Он чувствовал, что скоро у него не хватит сил терпеть. Если бы не было рядом Платона, наверное, он уже и сейчас бы… Нет, нет, всей правды он бы ни за что не сказал! А потом постарался бы больше сюда не попадать: лучше уж сразу умереть, чем терпеть такие муки… «А Евген терпел! Почти месяц терпел…» — вдруг пришло в голову. Он до крови закусил язык, чтоб с него не сорвалось ни единого слова, а красноватая поволока постепенно заливала глаза. Остались только каракули Евгена на стене да изувеченные пальцы Платона…
Очнулся Иван на полу. Он не мог даже пошевелить руками, в плечах как будто вбиты клинья, все тело пылало. С большим трудом раскрыл глаза.
— Встать! — раздалась сразу же команда.
Его опять подвесили. И спрашивали, секли нагайками, загоняли под кожу шило, снова спрашивали и снова били, пока он не впадал в забытье. После этого его опять опускали, поливали водой. И все начиналось сначала. Часа два, а то и больше, его пытали, но так и не смогли ничего добиться. Тогда посадили на стул-пятачок — своеобразное инквизиторское приспособление на одной высокой ножке, ввинченной в пол, с сиденьем чуть пошире мужской ладони, а голову зажали в металлический обруч, прикрепленный двумя цепями к потолку. Ни усидеть, ни встать! А сами принялись за Платона.
О, что они делали с Платоном, даже в горячке не приснится! Подвешивание, дыба, жаровня с тлеющими углями… Иван зажмурился, чтобы ничего не видеть… Но крик… Куда деваться от нечеловеческого крика? Ивану уже было все равно, сознается Платон или нет. Ему даже хотелось, чтобы Платон сознался. Ведь какой смысл отпираться: все равно смерть. Платон не сознавался. Мучился и не сознавался…
— Будьте вы прокляты! — вдруг раздался неистовый выкрик. Потом — звучный плевок.
Иван раскрыл глаза и… Из раскрытого рта Платона ручьем текла кровь, заливая подбородок, а на полу — кровавый сгусток. Гестаповцы, которые вырывали у арестованных ногти и заливали рассолом раны, вырезали женщинам груди и поджаривали пятки, и те, пораженные ужасом, глядели на этот сгусток. Видимо, им никогда еще не приходилось даже слышать, чтобы заключенный откусывал себе язык, дабы не выдать тайны.